— Я на воле целых два месяца гулял: с декабря сорок седьмого по конец января сорок восьмого. В лагере — от звонка до звонка — ни дня лишнего. Хотел на работу устроиться — врач все-таки — не приняли нигде. Как в бумаги глянут — так от ворот поворот. Проклятье, одним словом. Теперь вот в ссылку пошлют…
— Может, еще и не в ссылку, — возражает сосед, — вдруг ты за эти три месяца чего-нибудь наболтал!
— Да не болтал я, нем был, как рыба.
— Ну, следствию видней.
Следствие «повторников» проходило быстро, суд — еще быстрей. Торопилась власть — слишком много видели, поскорей надо от них избавиться. В том, что они долго на островах не протянут, судьи не сомневались.
Среди «повторников» бунтарей не было. Даже самых стойких следствие ежовской поры ломало. Побегов, насколько я знаю, они не совершали — больше смерти боялись повторения следствия.
Другое дело — арестанты моего времени — сорок седьмого, сорок восьмого года. Эти прошли фронт, смерти в глаза смотрели и тыловых крыс ненавидели.
После огромной, многолюдной камеры осужденных следственные камеры кажутся маленькими и тихими. Только два чувства — надежда и страх — носятся под их сводчатым потолком.
Но у «повторников» имелись и другие рассказы, смешные…
— Я до войны в полку комиссаром служил. Арестовывали часто, и все больше из командного состава. Был я убежденным коммунистом, близко к сердцу принимал неприятности, которые изменники доставляли родимому моему правительству. В конце тридцать седьмого арестовали сразу троих: командира полка Манцева, его зама по строевой Луговского и командира первого батальона Крона. Собрал я актив. Так, говорю, и так, коммунисты полка должны отреагировать. Доколе можно терпеть… и так далее. Добился, в общем, чтобы меня на суд вызвали. Уж как я их там поносил — на суде-то… Вспомнить теперь смешно. И страшно. Помню, сказал: если бы мне доверили привести приговор в исполнение, у меня бы рука не дрогнула, хоть Манцев мне другом был, а жена Луговского является родной сестрой моей жены Анастасии. Слава богу, до исполнения приговора с моим участием не дошло — через две недели приезжают за мной из штаба округа. «Так и так, просят вас явиться по одному срочному делу. Машина ждет». Ну, я бумаги кое-как в стол посовал, дежурному сказал, что к обеду вернусь, и поехал в штаб. В голове, конечно, мысли про те дурацкие слова, которые сгоряча произнес в суде. Уж не за этим ли вызвали? Честно говоря, я уж на другой день пожалел об этом: ну какой из меня расстрельщик?
Привезли в штаб. Только не к начальнику штаба, а в другое крыло, где я ни разу не бывал. Попросили обождать. Не иначе, думаю, к самому командующему! Сижу, гадаю: по какому вопросу? Склоняюсь мыслью к хорошему: полк наш — 27-й стрелковый — уже второй год на первом месте. Неужто, думаю, на повышение пойду?
Часа этак через полтора везут прямо в тюрьму! И опять у меня в голове ни одной дурной мысли. Тем более что майор сказал: «Вам придется немного подождать. Разобраться необходимо. Это ненадолго. Позвольте ваш ремень — такой порядок». Отдал я ремень, все, что в карманах было, тоже и в камеру вошел спокойно. Камера большая, и народу там видимо-невидимо. И все до пояса раздетые, и влажность от дыхания — как в бане. Понял я сразу, что за народ: у многих морды побиты, на ногах опорки, все, как один, небритые, у некоторых лица белые, будто мукой обсыпанные.
Присел я на краешек нар, сам на дверь смотрю: вот-вот откроют и меня отсюда попросят…
А мужики подходят по одному, разглядывают. Спрашивают, давно ли с воли? Допрашивали или нет? Как фамилия, в каком звании.
Говорю им — это когда терпение кончилось — нечего, дескать, мне с вами разговаривать и на ваши глупые вопросы отвечать.
Тогда подходит человек, очень похожий на комполка Манцева, только щетиной заросший и очень грязный, и говорит: «Здравствуй, Павел Егорович. Не узнал, что ли?» Смотрю, в самом деле, Манцев. А за ним стоит Семен Луговской, а дальше Митя Крон — он в полку из командиров самый молодой был. «Что молчишь, не отвечаешь? Загордился?» А я им: «С врагами народа мне разговаривать не о чем». Засмеялись. «А чего ты в нашей камере делаешь?» — «Меня, — говорю, — обождать просили, пока разберутся…» — «Тогда жди», — и отошли. Прошел час, другой, третий. Окошечко в двери открылось, миски с супом начали из коридора подавать. Подали и мне. Прямо в руки. Гляжу — что-то вроде помоев — так мне тогда показалось. Не дотронулся. Сижу, жду. — Рассказчик вздохнул. — Дак так десять лет и ждал. Освободили, дали месяцок погулять — и по новой в тюрягу. Чего теперь дадут, не знаю. Вроде лишнего не болтал.