Вскоре вернулся из кандея Данилыч. И в первый же день разругал Зинаиду: крупозное воспаление легких не могла от сыпняка отличить! Заведующая больницей, военфельдшер Сорокина, стоя возле моей койки, молча кусала губы, в ее глазах метались злые молнии. Если б могла, она бы, кажется, разодрала Данилыча на части! Но она не могла — профессор был ей очень нужен.
Отыгралась она на мне: выписала из больницы раньше времени. Данилыча в этот день на месте не было — ездил на девятый ОЛП осматривать больных. Вместо больничной койки я оказался в бараке лесоповальной бригады. Впрочем, побаиваясь гнева Данилыча, Зинаида, по-видимому, предупредила нарядчика, что меня до этапа на работы гонять не следует. Дневальный барака «вечный зэк», посаженный еще при Дзержинском, Маркел Маркелыч Летунов — не то старый чекист, не то работник Наркомата в прошлой жизни — обрадовался мне, как родному.
— Думаешь, почему я в лагере двадцать лет отсидел — и всё еще живой? А всё потому, что из них лет пятнадцать сижу возле нее, голубушки, — он погладил шершавой ладонью теплый бок печки, — как после причиненного однажды на лесоповале уродства попал в дневальные, так и состою при ней, — он снова любовно погладил печку и подкинул в топку пару поленьев, — тебе, конечно, такая лафа не светит, — он смерил меня с ног до головы придирчивым взглядом, — молод, здоров, силой Бог не обидел. Тебе прямая дорога на лесоповал. Или на уголек в шахту. Небось первая «а»? Во-от! А у меня уж лет десять, как вторая инвалидная! Если опять начальство срок не добавит, то, Бог даст, и на свободу выйду.
— А за что добавляли? За нарушения?
— Нет, я не нарушал, — он покачал головой, — не из тех… Первый раз вообще три года дали. В тридцать втором больше не давали. Отсидел — добавили, стало пять. Отсидел эти — добавили еще, стало десять. И всё тихо, незаметно, будто так и надо.
— Жаловались?
— А как же! Все мы поначалу правду ищем. Потом, когда рога обломают, успокаиваемся…
— Так за что же все-таки?
— За что… — он невесело усмехнулся. — Думаю, все-таки за то, что много знал! — Он вышел в холодный коридор, вернулся с небольшой охапкой дров, бросил их возле печки и продолжил: — Такие, как я, молодой человек, были первыми, кто советскую власть на престол российский сажал. С самого начала, с семнадцатого года, — и всё с ней. Кем только не был! Как где какая заваруха или неувязка — так меня туда. Сам Ленин, заметь, мне мандаты подписывал. В Смольном меня в лицо знали; со всех пропуска охрана требует, а мне — под козырек: «Пожалуйста, товарищ Летунов, проходите, вас ждут». А ты ляжь, солдатик, ляжь, чего тут сидеть? Меня ведь не переслушаешь, я могу и до вечера… Ты небось недолеченный? А что было-то? Крупозное? Ай-яй-яй! Шутки плохи. Иди ложись, я тебе свой бушлат дам, накроешься. Бригада не скоро вернется, еще только за полдень перевалило…
По его совету я забрался на указанное место, накрылся двумя бушлатами и заснул. И проспал весь остаток дня, вечер и всю ночь. Дневальный меня не будил, но исправно складывал в котелок и второе от обеда, и мой ужин и ставил к себе под топчан, подальше от голодных глаз работяг.
Что мне снилось в ту ночь — не помню. Наверное, что-нибудь хорошее. Как ни странно, в лагере мне почти всегда снились счастливые сны…
Проснулся я рано — наверное, отоспался. Минут за десять до общего подъема, когда еще колокол у вахты и не думал звонить, а за окном достывала лютая сибирская ночь, в барак вбежал перепуганный Летунов. Бросив дрова на пол, завопил благим матом:
— Беда, братцы! Кавэчисты идут! Подымайтесь! — и юркнул под нары.
— Кто идет? — не понял я.
Об этом я спросил соседа по нарам — пожилого латыша Кампу.
— А вот явятся, узнаешь, — коротко ответил он и стал поспешно натягивать валенки.
До подъема оставалось минут семь-восемь, когда вошли они — рослые, подтянутые, со свирепым выражением на лицах. Паника охватила весь барак. Зэки прыгали с верхних нар; захватив одежду в охапку, выскакивали на улицу. Зазевавшихся кавэчисты сами сдергивали с нар, бросали на пол, награждали пинками и выталкивали за дверь.
Один из них — не очень высокий, но широченный в плечах — подошел ко мне и, подняв дубинку, на которой я заметил три белых буквы КВЧ, традиционно спросил:
— А тебе что, особое приглашение?
Такие же дубинки имелись и у остальных.
— Обожди, Петро, — вдруг сказал его товарищ, — не видишь, свой брат — вояка, — и сел рядом на нары. — Танкист? Летчик?