— Учитель! — Хатор бросился к старику.
Дом наполнился движением. Крики слуг, шум распахиваемых дверей. Сар— хаддон в сопровождении телохранителей ворвался в спальню,
— Что здесь происходит?! — вскричал бальзамировщик. — Убийство в моем доме, о боги!
Минхотеп, стоявший на коленях перед Сетебом, поднял голову.
— Убийцы — там, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Они убивают в людях самое лучшее — совесть…
Старый скульптор замолк на полуслове. Страшная усталость охватила его. Он понял, что все бессмысленно. Цель, которой Минхотеп посвятил жизнь, не стоит тех мук, какие пришлось вынести. Вопреки справедливости он может простить Хафре его зло, потому что более ценным, единственно ценным стали для него ученики. Его мастерство, душа, которую он вложил в них. Теперь остался один Хатор. Нельзя рисковать и его жизнью.
Скульптор рванул тонкую золотую цепочку и швырнул амулет к ногам Сар— хаддона.
— Передай это… сам знаешь кому, — сказал он.
Бальзамировщик схватил амулет и скрылся, окруженный слугами.
— Что теперь будет с нами, учитель? — спросил Хатор.
— Суд, — сказал Минхотеп. — Но не над мертвым — над живыми…
На семьдесят второй день после смерти Великого Дома Кемт являл собой страшную картину запустения и горя. Стоял месяц хойяк, разлив Яро достиг высшей точки, но шадуфы «, перекачивающие воду на сухие поля, без— действовали.
В городе мертвых неисчислимые толпы народа с самого утра стояли на коленях, устремив взгляды в сторону заупокойного храма. Оттуда доноси— лось пение: жрецы приносили последнюю перед погребением жертву. Царские храбрецы освободили от людей широкий проход от храма к усыпальнице. Единственная плита, которая должна была после погребения навсегда зак— рыть вход в могилу фараона, держалась в поднятом положении канатом.
Минхотепу удалось пробраться близко к помосту у пирамиды, и он в ка— ком-то отупении разглядывал многотысячную толпу. Хатор поддерживал учи— теля за плечи. Юноша был насторожен, угрюм. Он видел перед собой Сетеба, свой занесенный для удара тем, струю крови…
А Минхотеп думал. И проклинал себя за слабость. Он совершил глупость, вернув амулет. Минутная слабость прошла, но теперь уже поздно менять ре— шение. Слово дано. Вот они, крестьяне Кемта, стоят на коленях, как стоя— ли всю жизнь. Бедняки, обираемые жрецами и царской казной, замученные и затравленные, но свято верящие, что проклятый богами Хафра — посланец Озириса. Скажи им правду, Минхотеп, и тысячи рук протянутся к тебе, ты— сячи глоток выплеснут на тебя ругань и проклятия, и даже царские храбре— цы не спасут тебя от растерзания. Великая вещь вера, но слепая вера в праведность порока — ужасна. И все-таки Минхотеп промолчит…
Пение, доносившееся из храма, стало громче. У начала дороги показа— лась процессия. Во главе ее, держа в руках белокрасную корону царя обеих стран, шел верховный жрец Иссахар. Он ступал медленно, устремив взгляд в одну точку, туда, где у входа в усыпальницу стоял жрец с мечом наизго— товку. Следом на повозке, влекомой буйволами, везли саркофаг, Минхотеп хорошо представлял себе лицо Хафры, скрытое под тремя гробами — гранит— ным, алебастровым и золотым. Лицо тирана, губителя, возможно, и сейчас скрытое под маской. Лицо человека, которого он, Минхотеп, может лишить погребения. Зачем он вернул амулет?
Шествие замыкала группа из сорока двух жрецов — это были Судьи над мертвым. Они не пели вместе со всеми — ритуал запрещал Судьям перед на— чалом обряда воздавать хвалу умершему. Но тем с большим рвением они за— поют гимн Озирису, когда признают Царя царей чистым от грехов. Протопали мимо жрецы, саркофаг водрузили на помост. Гул пронесся над долиной: вер— ховный жрец подал знак, и люди встали с колен, речь наследника нужно бы— ло слушать стоя. Минхотеп открыл глаза, встал, опираясь на руку Хатора.
Тихо стало вокруг. Менкау-Ра вышел к изголовью саркофага, и в тишине слышен был скрип его сандалий. Минхотеп всматривался в этого человека, думал: какой он? Что общего между ним и тем, кто лежит в гробу, и к кому царевич, сын Юры, обращает сейчас свою молитву? Суд над мертвым начался.
Менкау-Ра воздел руки к вершине пирамиды, сказал громко, так, что его слышно было у дальних могил:
— Так говорит царь, покоящийся здесь. Я любил тебя, народ Кемта, и все заботы посвящал тебе. Я думал только о твоем благе и твоем счастье, никакое бремя не было для меня слишком тяжелым, никакой труд слишком большим. Я не грабил храмов, не обманывал, не опечалил никого. Никогда не закрывал я уха от голоса истины.
Усмешка на лице Минхотепа застыла. Не грабил храмов? О да, если не считать того, что потрачено на строительство пирамиды. Не обманывал? Еще бы, если считать правдой ложь, а истиной — святотатство! Заботы посвящал народу? А кому же еще? Разве не о спокойствии народа заботился Хафра, когда приказал уничтожить всех, кто видел Сфинкса? О воистину благосло— венный владыка!
Наследник вернулся к семье, взял за руку царицу. Минхотеп не видел лица Юры: она стояла с низко опущенной головой, сгорбившись, жалкая нес— частная женщина.
Из группы Судей вышел Глава — высокий жрец с несоразмерно короткими руками. Опираясь на посох, он приблизился к саркофагу,
— Народ Кемта! — воззвал жрец. — Царь твой, лежащий здесь, просит те— бя о почетном погребении. Кто может обвинить умершего в злодействе, кто может упрекнуть его за тягостную жизнь, кому он причинил вред телесный или по имуществу, пусть выйдет и пожалуется на него. Здесь стоят его Судьи, которые решат честно и справедливо, без ненависти и пристрастия. И пусть жалобы будут без ненависти и мстительности! Кто пожалуется лож— но, тот наказание за вымышленную вину навлечет на собственную голову. Но у кого есть справедливое основание для жалобы, пусть тот выйдет без страха и робости!