Стоял чудесный вечер начала лета, когда даже Милан ухитряется выглядеть романтично — так тихи и малолюдны его улицы, так благоухают цветущие липы в парках, а посреди неба сияет лунный серп. В предвкушении захватывающего зрелища, встречи с друзьями, споров, возможности полюбоваться красивыми женщинами и даже шампанского, которым наверняка будут угощать потом на приеме в фойе театра, Коттес пошел по улице Консерваторио: путь этот был немного длиннее, зато не придется глядеть на отвратительные крытые каналы.
По пути маэстро стал свидетелем забавной сценки. Молодой человек с длинными вьющимися волосами, стоя прямо на тротуаре и поднеся микрофон к самым губам, исполнял неаполитанскую песенку. Провод от микрофона тянулся к аккумулятору, то есть к ящику с усилителем и динамиком, отчего голос певца вызывающе громко разносился по всей улице. Было в этом голосе что-то буйное, какая-то яростная сила, и, хотя парень пел о любви, казалось, он кому-то угрожает. Вокруг никого, кроме десятка восторженных мальчишек. Окна по обеим сторонам улицы закрыты, жалюзи опущены, словно даже дома отказываются слушать певца. Неужели в квартирах нет ни души? Или жильцы, чего-то опасаясь, заперлись, притаились, делая вид, будто их нет дома? Когда Клаудио Коттес поравнялся с певцом, тот, не сдвинувшись с места, так заголосил, что даже динамик стал вибрировать: это было явное требование положить деньги в тарелочку, стоявшую на ящике усилителя. Но маэстро, испытывая смущение, почему-то ускорил шаг и прошел мимо. И потом долго еще чувствовал, как спину сверлит злобный взгляд.
«Невежа, собака!» — ругнул он про себя бродячего певца, чьи развязные манеры почему-то испортили ему настроение. Но еще большую досаду вызвала у него — уже у самой площади Сан-Бабила — мимолетная встреча с Бомбассеи, отличным парнем, который когда-то учился у него в консерватории, а теперь занимался журналистикой.
— Вы в «Ла Скала», маэстро? — спросил тот, заметив в вырезе пальто белый галстук-бабочку.
— Ты намекаешь на то, о неучтивый отрок, что в моем возрасте следовало бы… — сказал он, наивно напрашиваясь на комплимент.
— Вы сами прекрасно знаете, — ответил Бомбассеи, — что «Ла Скала» без маэстро Коттеса — это уже не «Ла Скала». А где же Ардуино? Почему я его не вижу?
— Ардуино был на генеральной репетиции. Сегодня вечером он занят.
— А, вот оно что, — с понимающей улыбкой кивнул Бомбассеи. — Сегодня вечером… он предпочел отсидеться дома…
— То есть? — спросил Коттес, уловив в этих словах какую-то недомолвку.
— Да слишком много на улицах приятелей шатается. — Молодой человек бросил многозначительный взгляд на прохожих. — Впрочем, на его месте я поступил бы так же… Извините, маэстро, мой трамвай… Желаю вам хорошо провести вечер!
Встревоженный старик замер в нерешительности, не понимая, что происходит. Посмотрел вокруг, но не заметил ничего подозрительного, разве что народу на площади меньше, чем обычно, и вид у прохожих какой-то неопрятный, а лица напряженные. Хотя слова Бомбассеи так и остались для него загадкой, в памяти Коттеса бессвязно замелькали обрывки фраз сына, лица новых приятелей, невесть откуда появившихся у него за последнее время, странные вечерние отлучки, которые Ардуино никак не объяснял, всячески уклоняясь от ответа на вопросы. Неужели сын влип в какую-нибудь грязную историю? Но чем таким особенным отличается именно этот вечер? Каких таких «приятелей» шатается слишком много?
Обуреваемый странными мыслями, Коттес дошел до площади «Ла Скала». И тотчас озабоченность улетучилась от одного привычно волнующего вида оживленной публики, дам, окутанных облаками трепещущих шелков и вуалей, толпы зевак, длинной вереницы роскошных автомобилей, за стеклами которых можно было разглядеть брильянты, белые манишки, обнаженные плечи. Приближалась грозная, быть может даже трагическая, ночь, но невозмутимая «Ла Скала» демонстрировала все свое непреходящее великолепие. За последние театральные сезоны ни разу еще не было такого удачного, такого гармоничного сочетания лиц, вещей, настроения. Похоже, растекавшаяся по городу тревога лишь усиливала всеобщее возбуждение. Посвященные могли подумать, будто некий блистательный и сознающий свою исключительность мир решил укрыться в любимой цитадели — как нибелунги укрылись от Аттилы в королевском дворце, чтобы провести там последнюю безумную ночь блаженства. Но посвященных было очень мало. Большинству людей в этот чудесный теплый вечер казалось, что смутные времена миновали, истаяли вместе с последними холодами и что впереди у всех долгое спокойное лето.