Он смеется. Усаживает Кланрикара в кресло, а сам садится снова за стол.
Комната почти вся в книгах и портретах. Полки занимают чуть ли не всю стенку в глубине. На них – брошюрованные книги. У правой стены – застекленный книжный шкаф с витыми колонками и резным верхом, в стиле Сент-Антуанского предместья. Там стоят книги в переплетах, в частности – полные собрания сочинений. Слева – входная дверь, ведущая в переднюю, и длинные полки, доходящие только до высоты груди.
Над этими полками весь простенок увешан портретами. Средин них – Мишле, Гюго, Ренан и другие, меньшего формата, в том числе – Валлес, Кине, Бланки, Прудон. Две фотографии изображают памятник Огюста Конта на площади Сорбонны, статую Виктора Гюго в Пале-Рояле работы Родэна. Там и сям несколько репродукций Константина Менье.
С противоположной стороны, над вощеным ореховым столом – два довольно больших портрета Горького и Толстого. Над ними – Золя. Пониже – Жорес и Анатоль Франс. По обе стороны окна – Мольер и Рабле. В разных местах – небольшие портреты классических писателей.
На камине, между безделушками и столбиками книг – очень красивый женский бюст, напоминающий какую-то готическую святую и, по-видимому, из старинного камня.
Сампэйр носит бороду умеренной длины, слегка закругленную, седоватую. Его волосы, еще густые, только на макушке поредевшие, образуют волнистую шапку, которая в некоторых местах белее бороды. Глаза у него очень живые и ясные, такого оттенка, что его сразу нельзя распознать. Читая или работая, он надевает пенсне без шнурка и достает его из кармана при всякой беседе, чтобы похлопывать им по левой руке или обложке книги, рискуя сломать пружину. Брови у него довольно густые, нос – благородного рисунка, зубы здоровые, немного желтые. Смотрит он на собеседника доверчиво, однако, не простодушно. Ему даже как будто не чуждо лукавство.
Но главное – это находиться в обществе Сампэйра. Возможно, что иным людям оно неприятно; или, по крайней мере, что оно их стесняет, таинственной работой колебля их твердые, как они думают, хотя и горькие убеждения, поселяя в них тревогу относительно сделанных ими в жизни решительных шагов. Но Кланрикару и другим оно дарит блаженное чувство, окружает их такой атмосферой ума, что даже мучительные вопросы обволакиваются в ней умиротворенным светом.
– Вам надо побеседовать со мною, сказали вы. Ничего серьезного, надеюсь?
– Мне это представляется очень серьезным, но речь идет не обо мне лично… Вы не догадываетесь?
Сампэйр смотрит на Кланрикара, потом на осенние деревья в саду.
– Да, сегодняшние газетные новости.
– Они вас не… взволновали?
Сампэйр медлит с ответом. Кланрикар думает: не слишком ли быстро он переполошился и, в частности, не ошибкой ли было открыться ученикам, как он это сделал? И он сразу же рассказывает об этом Сампэйру. Повторяет в сокращенной форме фразу, которую произнес.
Сампэйр слушает.
– Мне следовало, быть может, промолчать? Вы не находите?
– Нет… нет, – мягко отвечает Сампэйр.
Кланрикар продолжает чуть ли не с дрожью в голосе:
– Я пришел, потому что чувствовал непреодолимую потребность с вами обо всем этом переговорить. Я не мог бы дождаться завтрашнего вечера. Каково ваше впечатление, господин Сампэйр?
– О, я очень озадачен, очень смущен. И не с сегодняшнего утра, признаться. Уже несколько дней. Я даже был бы рад возможности так же реагировать на эти вести, как вы и наши друзья. Вы завтра вечером придете?
– Да, конечно.
– Я не хотел бы оценивать положение своими нервами; и не хотел бы также быть жертвой того обстоятельства, что нервы, в конце концов, теряют чувствительность… Понимаете?… А, вот и моя поденщица… Простите, на минутку…
Он почти сейчас же вернулся.
– У нее была счастливая мысль купить про запас кусок мяса, так что вы не умрете от голода. Я говорил вам, что за эти последние годы нас несколько раз заставляли переживать сильную панику. Мы находимся в опасности привыкнуть к этому состоянию и не почувствовать удара, когда дело испортится вконец. С другой стороны, я отдаю себе отчет в том, что при моих, при наших взглядах мы осуждены на известный оптимизм. Не правда ли? Если бы я отчаялся во всем, как отчаялись некоторые, судя по их словам, я не был бы так непоследователен, чтобы тянуть лямку жизни… Итак, вам представляется, что дело приняло дурной оборот?
– Мне кажется, что Турция сочтет себя вынужденной к выступлению.
– Хотя провозглашение независимости Болгарии только санкционирует фактическое положение?