— Только не трогать ни одного слова, ни одной запятой! Я вас знаю! Флоберы! Панферов наш классик и может писать, как хочет.
Вычитывая набранную статью, Сарнов обнаружил в ней такую фразу: «Сорок с лишним лет советский народ, преодолевая неимоверные трудности, безропотно строит коммунизм». И решил подшутить над Михматом. Спустился к нему с версткой:
— Я тебе хочу показать одно место у Панферова.
Михмат начал чуть ли не топать ногами:
— Я же сказал: ни одного слова, ни одной запятой! Нечего глумиться над нашим старейшим писателем!
— А я не предлагаю править Панферова, пусть все остается, как у него. Я хочу, чтобы ты только глянул.
Прочитав отчеркнутую фразу, Михмат начал ругаться и смеяться одновременно...
А теперь от веселых воспоминаний вернусь к нашим тогдашним невеселым делам. Рецензии, в которых говорилось о художественной немощи или слабостях того или иного произведения, с большим трудом стали пробиваться на полосу. И выходили нам боком. Покритиковала Инна Борисова «Глухую Мяту» Виля Липатова — и тотчас окрик со Старой площади, да такой угрожающий, что пришлось напечатать статейку Юлиана Семенова, в которой дезавуировалась рецензия Борисовой и превозносилась повесть Липатова. И это был не спор, что было бы совершенно естественно, а исправление допущенной газетой ошибки. Покритиковал Юрий Буртин роман Александра Чаковского «Дороги, которые мы выбираем» — опять окрик: рецензента-эстета не интересует жизненное содержание произведения, и он поэтому не в состоянии оценить его по достоинству. В секретариате, возглавляемом уже Прудковым, стали бояться рецензий и под любым предлогом перекрывать им путь на полосу. На одной из летучек я вынужден был сказать об этом: «Рецензия в «Литературной газете» стала уже жанром, который едва терпится».
Постепенно, шаг за шагом формула газеты: острая и живая — менялась на другую: живая и по возможности острая. А возможностей становилось все меньше и меньше, день ото дня они таяли, надзор над нами усиливался. Сергей Сергеевич после экзекуции у Поликарпова (думаю, время от времени они повторялись за закрытыми дверями) сильно остыл к делам литературы. Не хочу сказать, что делал он это намеренно, сознательно уклонялся от этих безрадостна дел. Нет, скорее всего это происходило как бы само собой, незаметно для него самого, срабатывал инстинкт самосохранения — у человека, несколько раз больно ударившегося об один и тот же угол, вырабатывается рефлекс и он автоматически обходит этот угол.
Смирнова все больше увлекала идея регулярно публикуемых фельетонов не о каких-то конкретных происшествиях или людях, имя, отчество и фамилия, а также занимаемая должность которых непременно называются, а о явлениях. В это дело вскоре после своего прихода в газету Смирнов впряг Леонида Лиходеева. Неожиданно подрядил на серию путевых очерков — показательно, что не статей о театре! — Юзовского. Это была попытка воссоздать персональные рубрики. которые были не только прочно забыты, со сталинских времен считалось предосудительным постоянно печатать одного и того же автора. А если это к тому же штатный сотрудник редакции, жди серьезных неприятностей. Хочу отметить, что выбрал Смирнов авторов для этого, тогда казавшегося в лучшем случае сомнительным дела точно — и Лиходеев, и Юзовский были очень подходящими кандидатурами.
Но больше всего пестовал и нянчил Сергей Сергеевич новую — юмористическую — рубрику «Литературный музей». Это был первый постоянный отдел юмора и сатиры в тогдашних центральных газетах. Считалось, что эти жанры епархия «Крокодила», ему были отданы на откуп пришедшие в упадок юмор и сатира. Разумеется, деградация произошла не только из-за отсутствия конкурентов, были на то серьезные общественно-политические причины. И хотя при Сталине с самой высокой трибуны было заявлено, что нам Гоголи и Щедрины нужны,— это было чистое фарисейство, разве что для того были нужны, чтобы изобличать проворовавшихся завмагов и нерадивых управдомов, выше сатире ходу не было. Жалкое существование влачила и литературная пародия — именитых авторов пародировать было опасно, вдруг обидятся, пожалуются, тогда не оберешься неприятностей, а никому не известных — занятие никчемное, пустое. В «Крокодиле» литературная пародия была где-то на задворках, а больше никто пародий не печатал.