Даже в статье Федора Гладкова, почитавшегося живым классиком советской литературы (незадолго до этого широко отмечалось его 75-летие), Поликарпов обнаружил место, в котором таилась угроза здоровому развитию современной литературы:
«Можно писать и о прошлом, как о настоящем. А можно и о настоящем писать так, что в этом не будет духа современности. Современность — это то, что включает в себя все богатства нашей действительности на большом промежутке времени».
Наверное, молодым людям нынче трудно поверить, что это могло преследоваться как крамола. Но таковы были те «вещдоки», которые предъявил Поликарпов в подтверждение раскрытой им подрывной деятельности некоторых литераторов. На самом деле — это и тогда было ясно — смысл затеянной им проработки заключался в том, чтобы отвлечь литературу от разоблачения культового прошлого.
Услышал я о том, что моя статья в Большом доме (так тогда называли ЦК) осуждена как выступление в лучшем случае ошибочное, если не злонамеренное, на редакционной летучке. Никто из тех, кто уже знал о совещании у Поликарпова, до этого мне слова не сказал. Что было характерно для унаследованных от сталинских времен нравов. Вокруг человека, уличенного столь высокими инстанциями в идейных ошибках, образовывалась пустота. Никто не знал, как развернется дальше дело провинившегося, не потянут ли вслед за ним тех, кто как-то с ним был связан. Конечно, это было уже не то, что при Сталине. Но у тех, кто познал сталинские нравы, в таких ситуациях просыпался былой страх, а главное, оживлялись «птицы ловчие», получившие сладострастную возможность клевать отданную на растерзание жертву.
На совещании в ЦК «Литературку» представлял Евгений Рябчиков, приглашенный Кочетовым в редколлегию большой мастер показухи, певец великих достижений. Не хочу быть ему судьей — за плечами Рябчикова был лагерь, быть может, тяжкий опыт и развернул его в эту сторону. Но что было, то было. Рябчиков с торжеством — поймали вора! — докладывал на летучке:
«ЦК провел чрезвычайно важное совещание, на котором обсуждались вопросы, как исправить ошибки, допущенные в ходе предсъездовской дискуссии (замечу, что моя статья к этой дискуссии не имела никакого отношения. — Л.Л.). В глубоком и серьезном докладе товарища Поликарпова было сказано, что газета «Литература и жизнь», опубликовавшая неправильную статью Федора Васильевича Гладкова, и «Литературная газета», опубликовавшая две ошибочные, неправильные статьи — Хусни и Лазарева,— допустили принципиальные ошибки, которые уводят в сторону предсъездовскую дискуссию».
Рябчикова поддержал другой член редколлегии — Борис Галин. За долгие годы работы в печати он твердо усвоил, как в таких случаях поступать. Он торопился продемонстрировать свою готовность следовать полученным свыше указаниям, он старался изо всех сил еще и потому, что на одной из предыдущих летучек дал маху — очень хвалил мою статью.
Особый страх у Рябчикова и Галина вызвало то, что «Литературка» не успела признаться в допущенных ошибках и покаяться. Ее опередила «Правда», изложив инструктивное выступление Поликарпова в передовой «Высокое призвание советского писателя», написанной в угрожающих тонах и появившейся в тот день, когда у нас шла летучка. А не будет ли это промедление воспринято как несогласие редакции с указаниями, поступившими со Старой площади, не влетит ли за это им, членам редколлегии?
Впрочем, в передовой «Правды» никто из провинившихся не был назван. Материал для столь грозных, далеко идущих выводов очень уж был хлипким: Гладкова как тронуть — он из основоположников, Хусни и Лазарев — слишком мелкие цели для артиллерии такого калибра, да и два волоса не прическа. Но нависшая над литературой ужасная опасность, вызванная зловредной деятельностью не называемых — пусть читатели считают, что их полчища — коварных растлителей доверчивых, наивных художников, характеризовалась без каких-либо смягчений, им «Правда» выдавала на всю катушку.
Что говорить, Поликарпов был великий мастер создавать из ничего шумные идеологические кампании, благодаря которым поддерживалась бойцовская фо^ма у литературных костоломов и не иссякал страх божий у рядовой литературной братии. Я уже был не настолько наивен, чтобы не понимать, что, когда в литературе разжигается очередной инквизиторский костер, любая подвернувшаяся щепка годится — на этот раз попалась под руку моя статья. И все же у меня возникла мысль, что дело не в первом абзаце моей статьи, здесь таится что-то другое. И оказался прав.