Об этом, с трудом сдерживая себя и поэтому резко чеканя фразы, словно гвозди вбивая, говорил Юрий Ханютин, демонстрируя полную теоретическую несостоятельность доводов А. Бушмина, эстетическую дремучесть его аргументации. Ханютин принадлежал к плеяде самых молодых литтазетовских «звезд», он пришел в редакцию, в отдел искусства, незадолго до меня, кажется, сразу после окончания института, и очень быстро умными и острыми статьями о театре и главным образом о кино составил себе имя. Потом, через несколько лет, он стал известен не только как кинокритик, но и как один из авторов сценария (вместе с Маей Туровской) знаменитого роммовского «Обыкновенного фашизма».
Но не Ханютин начал на летучке жесткий разговор с новым руководством и не со статьи А. Бушмина он начался. Начал его Анатолий Аграновский, еще одна наша «звезда», он был докладчиком на летучке. Главное место в докладе Аграновский уделил другой теоретической — я понимаю всю условность употребления и в данном случае этого определения — статье с характерным названием «О реальности прекрасной», автором которой была С. Штут. Легко и изящно Аграновский разрушил казавшееся неприступным сооружение из высоких слов и пропагандистских стереотипов, камня на камне не оставил. Он показал, что рассуждения автора об изначально свойственном советской литературе героическом пафосе, призыв запечатлеть нашу прекрасную действительность, которая по самой природе своей не может быть не прекрасной, неотвратимо ведут к украшательству и лакировке...
Автор этой статьи Сарра Матвеевна Штут — я несколько раз и в «Литературке», и в «Вопросах литературы» с ней подолгу разговаривал, спорил — была для меня загадочной фигурой. Образованная, интеллигентная, с мягкими манерами, в отличие от большинства литераторов, стоявших на сходных эстетических позициях, не искавшая выгоды, не старавшаяся заработать на своей правоверности, более того, находившаяся в какой-то внутренней оппозиции ко многим уродствам тогдашней литературной жизни, она была человеком поразительно зашоренным, непробиваемо догматичным. Идеей-фикс, проходившей, кажется, через все, что она писала, было требование сверхположигельного героя, который должен служить образцом для подражания.
Пиком летучки стало выступление Анатолия Бочарова. Поддержав то, что говорилось до него о статьях 3. Кедриной, А. Бушмина и С. Штут, он рассказал, что при подведении итогов литературного года московскими писателями и критиками и на конференции филологов Московского университета — и там и там он присутствовал — эти выступления газеты справедливо рассматривались как ретроградные, снова загоняющие литературу в тупик, из которого она только-только с величайшим трудом стала выбираться. А дальше Бочаров перешел к внутриредакционным делам, к той обстановке, которая создается новым руководством и благодаря которой стала возможна публикация мракобесных статей. Цитирую по стенограмме несколько мест из его выступления:
«...Сдавали отчет о московском собрании писателей. Было в этом отчете выступление Каплера. Пока отчет шел от нас до наборного цеха, из этого выступления были сняты примеры о том, что документальные фильмы делаются по штампу, и если фильм о Москве, то он обязательно начинается с Кремля и Химок, что у нас оживляют в кино покойников: Травкин в повести Казакевича погибает — в кино его оживляют, Тополев в «Далеко от Москвы» умирает — в кино его оживляют, даже Ярослав Галан и тот оживлен.
И уже когда мы выправили отчет и сдали его, кто-то из держурных редакторов (не знаю, кто) полностью снял из выступления Каплера его критику кинематографа за то, что скучны тексты документальных картин, за то, что много штампов, и т.д. Кто снял, мы не знаем».