Все развеселились. Подыгрывали коварной выходке Лазарева. Всем была известна сердечная тайна Менько. Он ухаживал за Марией Федоровной, немолодой, пугливой и доброй — вечно все путала, неловко и смешно одевалась, вечно всем помогала. Менько тщательно оберегал свою тайну. На работе не кланялся с Марией Федоровной. Но в маленьком городе, на стройке, где все о всех знали, нельзя было ничего утаить.
— А в общем, она еще ничего, наша баба Маня! — подхватил шутку Язвин. — В последнее время даже как-то помолодела, постройнела. Румяниться стала. Ездила в Москву, завилась в парикмахерской мелким бесом. Туалет себе новый сшила. Платье ничего, мне понравилось, фасон пятидесятых годов — тогда такие носили. Что-то с ней происходит, с бабой Маней, вы не знаете?
— Важно, что она человек хороший, добрая душа! — вторил ему Евлампиев. — Не в красоте счастье. Ну, слегка рябовата! Рябь по ней пробежала. Зато ум без единой складочки!
— А радикулит она, часом, не лечит? — невпопад, не понимая игры, спросил Накипелов. — А то бы нашему Валентину Кирилловичу вылечила! А, Валентин Кириллович, покажите вы ей спину, может, полечит?
Все захохотали. А Менько ударил кулаком в ручку кресла и чуть не плача, беспомощно, жалко, с тонким клекотом в горле воскликнул:
— Да за что вы меня? За что такая жестокость?.. Хотите, чтоб я ушел? Совсем, совсем чтоб ушел!..
Все перестали смеяться, кинулись его утешать. Тормошили, заговаривали. Не понимавший ничего Накипелов хлопал глазами, чувствовал, что в чем-то проштрафился.
— Да я от чистого сердца!.. Вижу, как мучаешься… Ты бы тряпку водкой пропитал, да к спине приложил, и шарфом теплым. Хотя теперь и водки-то не достать! Три часа на морозе стой!
— А я вас хотел поблагодарить, Лев Дмитриевич, за сына! — Язвин отвлекал внимание от Менько. — Спасибо, что вы тогда проректору позвонили. Алешку за уши подтянули, учится теперь хорошо. Первую сессию сдал… Спасибо!
Горностаев, принимая мимоходом благодарность, хлопнул громко в ладоши:
— Прошу у вас минуту внимания… На ваш суд!.. Может быть, вы мне подскажете. — Ушел в соседнюю комнату.
Вернулся, держа в руках черную тяжелую доску.
— Вот, взгляните, какая икона! Никогда такой не встречал. Нашел ее позавчера в брошенной деревне, в избе. На вездеходе шли вдоль трассы. Смотрю — поляна. На ней деревня. Окна выбиты, двери настежь. На полу сугроб. Весь пол в лисьих следах. На кровати — снег. На столе — снег. Везде лисьи следы. А в углу на божнице — икона. Вот она. Черная, почти ничего не видно. Хочу отдать реставраторам. Жена Дронова Вера Егоровна понимает толк в реставрации. Приедет, ей покажу.
Все знали — Горностаев собирает иконы. Где покупает у ветхих, доживающих век старух. Где просто берет в глухих, покинутых избах, зарастающих лесом, когда на гусеничных машинах с изыскателями забирается в медвежьи углы. В соседней комнате у него иконостас. Красные, золотистые, голубые, очищенные от копоти, покрытые лаком, висят иконы. Каждую он возил в Москву, отдавал реставраторам, и те возвращали иконам их древний образ.
Теперь он держал продолговатую тяжелую доску в нагаре, в каплях воска и лампадного масла, будто она побывала в пожаре. Сквозь спекшуюся коросту чуть проглядывали кони, шлемы и копья. Городские стены и главы. Туманное в небе светило, опиравшееся на перекрестья лучей.