А потом произнес:
— Знать бы, куда идем, легче бы дышалось. Кто что говорит… Одни про какой-то распределитель толкуют, другие про трибунал, третьи и вовсе — геенной огненной стращают.
— Санпропускник, — пробурчал от костра мужичонка наставительно казенным, занудным голосом.
— Не понял вас, — подошел я к нему поближе, но тепла от трещавшего в ногах у дядьки костра не ощутил. Запаха дыма — тоже.
— А навроде нашего вытрезвителя. Приведут в чувство, а там…
— Оштрафуют, что ли?
— Накажут, знамо дело. Французов — тых за веселую любовь, американцев — за поклонение доллару, немцев — за порядок, нас, русских, — за разгильдяйство. За неизлечимый бардак, прости господи! А надо как? Опоздал на работу — получай срок! Пару лет. Принудиловки. Запорол деталь на производстве — рубить ему палец за это! Напрочь! Хотя бы — на левой руке. Глотнул у станка бормотухи — свинца ему в горло! Раскаленного… Извиняюсь, дамочка румяненькая, с которой вы давеча рука об руку шли, похоже, прямо от стола в здешние края загремела?
— Это еще почему?
— Ну как же… Так и горит вся, будто на третьем стакане.
— В-вы в своем уме?! Я ж ее за руку держал! Да она — святая! Да от пьяных… пахнет!
— А здесь ничего не пахнет. Взять хотя бы дым. Сколько тут сижу, а так и не донюхался до дровяного запаха, чтобы головешечкой. Люблю дымок! Слаще любого ладана. А здешний не пахнет, глаз не ест, холодный вовсе дымок. А все ж таки Расеюшку незабвенную напоминает! Глаз не ест, а слезу умиления точит. Потому как видения пробуждает. Псковский я, — может, слыхали про такую область? По-немецки — Плескау. Сами-то откуда происхождением? Германец или поближе к нам — полячок?
— Это почему же? Мать с отцом — вологодские, а я в Ленинграде прописан до недавнего времени. Кстати, который час?
— Сразу видно — новенький вы: часы здесь ни у кого не ходят, потому что времени никакого вовсе нету. Нечего измерять теми часами. В градусниках, которые у кого имеются, а некоторые на дорогу прямо с градусниками под мышкой попали, ртуть не поднимается. Потому что температуры тоже никакой нету. Ни боже мой.
— В-вы… уверены?
— Я тридцать пять лет на дороге. У меня опыт. Шестьдесят до и тридцать пять — после. Итого девяносто пять. Конешно, есть тут и постарше меня экземпляры, иные до рождества Христова сюда залетели. В набедренных повязках. А я как-никак из двадцатого века родом. Опыт опыту рознь. Вот, ты говоришь, мама с папой у тебя вологодские — землячок, стало быть. А с виду — не наш будто. Наклейка на портках иностранная да и пиджачок фигурального фасону. А баретки и вовсе каки-то не таки. Не нашего бога. Буцы не буцы, тапочки не тапочки…
— Это кроссовки.
— Я и говорю: нарошно не придумаешь. А порточки тряпошные, ерундовые. Хотя туда же — с заклепками…
— Это джинсы. Иностранного производства.
— Преклоняисси, стало быть? Перед Западом? В твои-то годы стиляжничать! Ты мне вот про что скажи, земеля: товарищ Сталин, чай, жив еще? Управляет государством?
— Товарищ Сталин умер. Государством управляет народ.
— То-то я смотрю… вырядились, кто во что горазд. А вообще-то, парень, лишнего не болтай, смотри… Мигом язык прищемят.
— Кто прищемит? Кому здесь этим заниматься?
— Не скажи, земляк. Я тут посматриваю по сторонам. Тут, на дороге-то, кого только нет! На иного глянешь и засомневаешься: а не во сне ли привиделось? Потом вспомнишь, что на дороге спать не положено — успокоишься.
— И знаменитые люди попадаются?
— Это про которых в газете, что ли, пишут? Или по радио говорят? Нету здесь таких. То есть они, конечно, есть, только уже не знаменитые. Все эти украшения — знаменитый, гениальный, незабвенный — давно с них осыпались. Кому они здесь нужны, наклейки эти? В рот их не возьмешь пожевать, а пожевать не мешало бы! Десны во как чешутся! — заспешил, меняя тему разговора и явно чего-то испугавшись, землячок.
— Вы что… еще до Двадцатого съезда попали сюда? — спрашиваю.
— В пятьдесят первом. На балалаечной фабрике вооруженным охранником работал. Придя с войны. И понравилась мне на этой музыкальной фабрике политура. Запах у нее какой-то особенный был. Завлекательный. Манящий. Слюни так сами и текли, когда в этот запах ноздрей окунался. Короче говоря, однажды так нанюхался, перед самой пенсией дело было, что уснул в автобусе. В шестом номере. Шоферюга возил меня, возил с конца в конец. Да, видать, надоело. Выкинул он меня на кольце. Где волки зубами щелкают. В сорокаградусный мороз. Там я и завял. Проснулся уже здесь, на дороге. А все почему? Непорядок потому как! Жесточей надобно. И с алкашами, и с водителями, со всей сволочью расхлябанной!