— Во! — восторженно воздел перст Аристарх Беззаветный, первым пришедший в себя после укоризненного замечания тощего человека. — Уважаю! Видели дырочку на его гимнастерке, возле сердца! Думаете — от ордена? От пули! Заметная личность. Нужно будет стихи ему посвятить. Встречал его на дороге неоднократно. В глаза бросается. Истовостью своей. С тридцать седьмого года вот так, не меняя осанки, идет. Руки за спиной. Вроде как под конвоем — и все ж таки независимо шагает. Его тут многие побаиваются. И уважают. Убежденный товарищ. Из пламенных. Не чета каким-нибудь бюрократам пузатеньким! Конечно, и он маньяк, но маньяк бескорыстный. Дитя революции, а не служебного кресла. Я бы таких к лику подвижников причислял! Чем не святые? К тому же мученик натуральный, полновесный. При царе Николае каторгу отбывал. Потом, в гражданскую, беляки его на кресте распинали. Правда, не гвоздями, а всего лишь колючей проволокой на крестовину примотали. Сняли его ночью две местные старухи из верующих. Не столько лечили, сколько молились на него потом. До прихода красных. Затем он к немцам в плен попал. Далее — ко-миссарил. Директором завода был. Военным атташе в панской Польше. Потом, при «отце и учителе», на Колыме парился. Долину смерти осваивал. Там и прикончил его один охранник-садист. Бросил он товарищу Февральскому (это у него псевдоним такой, партийная кличка — Февральский), бросил ему охранник под ноги красную десятку с портретом Ленина, червонец бумажный, одним словом, и говорит: подними, контра, не то за непочтение к вождю спишу тебя с лица земли, как гниду паршивую! Тогда подумал товарищ Февральский с минуту и решил поднять, потому как — Ленин изображен. А попка тот, охранник, вторично — шварк! — красненькую оземь. «Поднимай, вражья сила!» А «вражья сила» не поднимает больше, не желает унижаться. Стоят они так и смотрят друг на друга. Охранник затвором начал лязгать. Тогда товарищ Февральский согнулся и денежку медленно так поднимает, а затем, не разгибаясь, быстро-быстро засовывает ее себе в рот и съедает.
— То есть как это… съедает? — опешил ответственный со значком на пиджаке. — По какому праву?
— А так. Охранник его по зубам прикладом, а товарищ Февральский теми же зубами и съел бумажку. Чтобы, значит, не измываться больше над изображением. Так я этот его последний жест понимаю. Ну, а затем охранник, должно быть, из себя вышел, разнервничался, пуля из его винтовочки выскочила и товарища Февральского в сердце клюнула.
— Какая грустная сказка, — отреагировал по-своему скандинав.
— Веселого мало, — согласился Беззаветный. — Но как подумаю, что на месте товарища Февральского сидит сейчас какой-нибудь ничтожный пузырь, за семью печатями от народа затворившись, так и вообще волком выть хочется! — зыркнул взглядом в сторону аппаратчика Аристарх.
Спустя мгновение человек со значком довольно-таки бесцеремонно взял меня натренированным жестом под локоток и доверительно зашептал, неумело подражая легендарному товарищу Февральскому суровой интонацией своего жиденького голоса:
— Вам со стороны виднее, скажите, почему этот стихоплет привязался именно ко мне? Чего ему надо? Характерно, что я не только не читал его стихов, но и самого знать не знаю совершенно.
— Не придавайте значения. Человек малость не в себе. Творческая личность, то да се… Свободная профессия. Вот его и крутит. А что, разве он в чем-нибудь не прав? Тогда возразите ему. И дело с концом. Вы, что, и впрямь недавно оттуда, так сказать, с поверхности?
— Третьи сутки. При условии, что время здесь исчисляется теми же мерками, что и там, до моего инфаркта.
— Инфаркт схлопотали? — интересуюсь несколько потеплевшим голосом, и не для проформы вовсе, а как бы даже сочувствую. Прежде, работая в школе или валяясь на больничной койке, сообщи он мне о своем инфаркте, я б его не расслышал просто-напросто, ну разве что значка бы поостерегся и сделал вид, что взволнован сообщением. А теперь все как-то иначе.