— Большие перемены произошли.
— Перемены?! Г-где?
— Да в государстве, в государстве! В его руководстве! Где же еще? Не на полях и не на прилавках, а на самой верхушке, там, где прежде вечные снега лежали, не таяли.
— Большие перемены… Как-то даже не верится: такой нерушимый покой царил все эти годы, лет тридцать.
— Нашлись умники. Взялись ломать, крошить нажитое. Новаторы, реформаторы, есть их нечем!
— Расскажите же, в чем суть перемен?
— В чем суть?! В подрыве авторитета уважаемых людей! Вот в чем. Перетряска кадров. У них это называется: новое мышление! Как будто одни и те же мозги могут мыслить разным способом! Уж как тебя задумал господь… э-э, матушка-природа, так и мыслишь: количество извилин — постоянное. Это на коже их извилин всевозможных с каждым годом все больше, а в мозгах — шалишь: сколько отпущено, тем количеством и обходись!
— Ну, хорошо, хорошо! А что еще? Значит, опять — до основанья?!
— А зачем? Было уже такое. Не раз. Но вот именно — только до основанья. Основанье-то правильное? На старом фундаменте — новые стены. А в итоге — несоответствие получается, потому как не тот нынче матерьялец, хлипче кирпичок. Не на яичном желтке друг с дружком склеен. Не до основанья нужно, а глубже! До коренных пород все снести… к Евгении Марковне!
— Не понял: за перемены вы или против?
— Поздненько, говорю, спохватились. Раньше надо было курочить. До того, как люди определенным сознанием обзавелись. А то вывели козлиную породу и ждут от нее молока! Меня по звонку приучили мыслить, по сигналу сверху. Как сеченовскую собаку. Покажут ей кусок мяса — у нее и закапает слюна из железы. А не поступило указания, не прозвенел звоночек — и никакого рефлекса нема. Сидю, куру. Меня таким скульптор вылепил! И не только меня: миллионы работничков. И что же — всех теперь на свалку, характерно?
— Понимаю, — сочувственно улыбнулся я Варфоломееву. — Только ведь и расстраиваться вряд ли имеет смысл: все у вас теперь позади. С занимаемой должности сняли, с солидного поста?
— Обидно. Даже здесь.
— И что же… взятки брали или авария на производстве, на «вверенном объекте»?
— Взяток не брал. Не положено. Только подарки. Меня благодарили. Потому что я делал людям добро. Тоже своего рода рефлекс. Слюна душевной отзывчивости. Но дело не в этом, а в позвоночной болезни общества! По звоночку жили! По нему, вездесущему, на должность сажали, по нему и с должности убирали, по звоночку энтузиазма поддавали, как в бане парку! Хаяли, холили, ценили по звоночку, короче — дрессировали. И все привыкли к такому цирку. Потому как думать не надо, характерно. Думает тот, кто выше на ступеньку, но ведь и тот, что выше, не думает: на «потолок» надеется. А в результате вообще думать разучились. И вдруг — бац: ставят тебя с ног на голову и предлагают: думай! Иначе — под зад коленкой. А думать нечем. Окаменело серое вещество, атрофировалось. Из ума-разума превратилось в приспособление. Источник питания отключили — и ты никто! А в результате…
— Инфаркт? — подсказываю Варфоломееву, потому что здесь он замолчал и не меньше минуты кусал себе губы.
— Инфаркт чуть позже. Когда на выборах прокатили. Иммунитета не имелось на эту хворобу. Не было в нашей практике подобного прецедента, чтобы выдвинутого кандидата задвигали обратно в массы. От неожиданности инфаркт, а не от обиды на элементарный признак демократии.
Поэт Аристарх Беззаветный, шагавший возле нас, в высказываниях Варфоломеева, постепенно перешедшего в разговоре со мной с доверительного шепота на актерскую декламацию, наверняка уловил некий рутинный подтекст, покоробивший свободолюбивое сердце стихотворца. Уловил — и сразу же ударил по Варфоломееву из «всех стволов»:
— Вот из-за таких чинодралов русский народ жить по-человечески разучился! И ведь все понимают господа! Ему, подлецу, бразды доверили, а он, кроме «не пущать!», ни одной заповеди не соблюдает, к звоночку, крысолов, прислушивается. Такая вот моль и мне кислород перекрыла, не печатала меня тридцать лет! Покуда я сам на себя стал непохожим. В шизофреника превратился! Со мной еще куда ни шло — можно сказать, подфартило: по пьянке далеко заплыл, на звезды засмотрелся. А то пришлось бы руки на себя накладывать, как некоторым… Да тебе знаешь где место?! — взмахнул растревоженный Аристарх рукавом поэтической блузки, разрисованной винными пятнами под абстрактное полотно. — В этой вот шеренге беспросветной, где гитлеры да Сталины топают! Среди убийц и мучителей рода человеческого! А не возле нас! Глаза бы на тебя не смотрели, на породу твою корыстную!
— Мое место там, куда меня поставили, определили. Свыше. Еще неизвестно, в ком из нас двоих больше убийственной силы заложено, в вас или во мне. Вы, любезный, своими сочинениями наверняка только смущали, беспокоили людей, вселяли в них смуту и напрасную тревогу. Работать на производство не шли, конкретной пользы не приносили обществу. А я, случалось, утешал, успокаивал, сулил посетителям лучшую долю! А кое-кому даже ордера на отдельную квартиру вручал, характерно!