"Но, собственно, почему? - спросил я себя. - Похоже, я недостаточно мёртв, по терминологии Мерцающих - жив. Меня сманили в ад таким, как я был на нормальной земле. Теперь необходимо довершить дело хоть мытьём, хоть катаньем".
От непрестанного бурления мыслей я, похоже, вздремнул, уткнувшись носом в одну из разбросанных подушек. Последнее, что подумалось, - вот явятся по мою душу, закогтят полуголого и потащат в суд, а оттуда прямо на поленницу.
Но пришёл один Фируз и мягко дотронулся до моего плеча. В глазах его сияла если не радость, то, во всяком случае, вдохновение.
- Слушай, моё сердце, - сказал он. - Ты сам, может статься, не осознавая, подсказал нам выход. Он сложился в головах из разбросанных тобою крупиц. Не так утешителен, сколько учитывает все необходимости. Только не изумляйся до полусмерти, пока я буду излагать.
Как заботливо - чисто в его духе...
- Это снова Эбдаллах и его тома законов с прецедентами. И раньше здесь имели дело с существами, в чём-то подобными тебе, пока они не утвердились в своей незаменимости и в своём собственном законе. Их называли диморфами, потому что их мужчину не всегда отличишь от женщины, или морянами (ага, сказал себе я), потому что их обитель - солёная вода вокруг Вертдома и прибрежная литораль. Но сами они звали себя ба-нэсхин, ба-инхсан и ба-инхсани: морские люди, морской муж и морская жена, - и проводили чёткое различие между своими полами. Моряне редко подпадали под земной, землянский суд, но если закон гласил разное насчёт ба-инхсанов и ба-инхсани, бралось нечто из обеих его частей.
Поскольку в тебе много от женщины, и женщины прекрасной, тебя накажут простым отсечением головы. Но ты муж, а не жена для Леэлу, и при заключении вашего союза это было предусмотрено. Поэтому до того тебе, почти как в старину, дадут сто ударов тяжёлой плетью. Вернее - девяносто девять, последний же нанесёт меч.
Вдохновляюще, что и говорить. Волнительно и утешительно.
- Слушай, друг, а нельзя обойтись без затей? - спросил я. - Перетерплю как ни на то. Дыма для наркоза наглотаюсь.
А самого будто какая-то волна подняла и поволокла ввысь - и мелкая дрожь по всему телу. Не от страха, именно в предвкушении полёта. Словно в храме, когда божество приблизилось и готово с тобой заговорить.
- Костёр - смерть, по нашим представлениям, нечистая, - терпеливо объяснил Фируз. - Не буду растолковывать по мелочам. Вот огонь - это сама чистота, и если бы можно было рассыпаться в прах от одного его касания и не грязнить криками, гноем, пеплом - в общем, своим плотским присутствием. Но так не выходит. А стальная погибель в умелых руках работает без упрёка, и остаётся лишь дар земле.
- Скажи такое насчёт порки, - буркнул я. Потому что остальные его резоны я кое-как понял, несмотря на расхождение с общепринятыми земными понятиями.
Мой любовник тихонько рассмеялся.
- Сердце моё. Повторю: в самом начале я на тебя страшно рассердился, что не понимаешь и отвергаешь данное тебе безвозмездно. Уже по сути отверг. И наградил тебя полновесными тремя и другими тремя, а потом всей дюжиной. Я не мог ошибиться, ибо мне даровано искусство внутреннего счёта. Скажи, это было так скверно?
- Нет. - Кривить душой в его присутствии я не мог.
- Ты так возлюбил страдание?
Снова ехидная улыбка.
- Я люблю не его, а всё, что от тебя исходит, Фируз. В равной мере.
- Обоюдно. Разве такое не переплавляет боль в радость? Так вот, я добился льготы. Те восемнадцать пойдут в счёт как упреждение казни за грех. А остальные восемьдесят два удара дают мне на откуп.
- Точно ведь убьёшь. Превратишь в отбивную. И головку рубить не понадобится.
- А ты бы хотел? - Снова эта его улыбочка с клыками.
- Чего конкретно?
- Того и другого сразу. - Клыками, которых, собственно, нет. Имею в виду - нет во рту, в глубине его извилистой души они явно присутствуют. Мы отлично поняли друг друга, и от этого наступил почти что кайф.
- Пойми, я славлюсь тем, что никогда не кривлю душой. Отпускать придётся полной мерой и весом - это часть моего собственного покаяния. Правда, всё будет заключено в стенах святилища, чтобы не допустить праздных зевак, растянуто на столько дней, на сколько я решу сам, и всякий раз тебя будут лечить. И утешать после.
- "Я решу сам". А как же твои обещания слушать одного меня? Силой я их из тебя не вырывал, между прочим, - сказал я на том же взлёте духа. Чуток соврамши, по правде. И - можете себе представить? - обнял его.
- Хороший лекарь понимает в болезнях лучше пациента. - Фируз сделал вид, что отстраняется. - Умный пациент доверяет лекарю более себя самого. Более чем себе самому, - уточнил он смысл старомодного оборота.
- Не совсем. Доверяет своему врачу нечто большее, чем себя самого. - Я вошёл во вкус этой игры слов и в этот момент вообще ни о чём более не думал.
- Благородный садист и чуткий мазохист любят не доставлять и принимать боль, а дарить этим действом радость другому, - отчего-то продолжил Фируз. Из каких только рутенских фолиантов узнал? Впрочем, Дочери Великой Богини переводили и копировали многое подобного рода.
- И мы, ты полагаешь, именно таковы.
- Зачем приспосабливать ярлыки? Ты любишь всё, что от меня исходит, ибо это поистине мои порывы и деяния: не те, что внушены молвой и другими.
- А ты слушаешь меня, потому что я стараюсь не выдумывать свои капризы из головы, а выворачивать душу и сердце, - кивнул я. - Хочешь сегодня начать? Мы оба-трое здесь, и дело стало за малым.
- Нет. Ты ведь позволишь, любимый? Это подарит нам лишние сутки, которые по сути уже наполовину истекли. В Сконде считают декадами, это лучший порядок. Девять дней по девять ударов, а на десятый - последний.
- Два последних, - поправил я без особой нужды. Типа нервишки о забор почесать, как говаривали у нас в универе.
И вдруг всё во мне трепыхнулось и насторожило уши.
- Фируз, а кто будет за меч держаться?
- Отыщем.
- Зачем лишние хлопоты? Вот моё последнее желание, вроде как полагается смертнику. Не очень трудное и даже логичное. Отыщи своего соплеменника Торри. Хельмута, который фон Торригаль. Бьюсь об заклад, он по-прежнему ошивается в ближайшем караван-сарае.
Это все четыре (или сколько там) месяца моей здешней авантюры? Эк я хватил...
- На что бьёшься? - вполне серьёзно поинтересовался Мерцающий.
- На предпоследний замах, - выпалил я. - А ты что ставишь?
- Что скажешь, то и отдам. Но я имею право отказать в несуразном.
- Тогда пусть будет то же самое. Кто выиграет - диктует время, место и, пожалуй, силу.
- И что, есть разница?
- Именно, смотри. Снова пойдёт рациональная логика. Ты бы меня до последнего старался не выпустить из когтей на сцену, так? Однако... Тебе верят, оно конечно: такому прямому и праведному. Но следов на мне ведь никаких не будет, а важных свидетелей ты к телу не допустишь. Значит, для последнего рывка придётся выйти со мной на помост, слой песка или что там судейские придумают.
- Не имею права.
- И кто его отнял, это право? - возмутился я. - Кто и с кем договаривался? Подписи, даты - они есть? Ты говорил - всем Вертдомом попросили. Как сильный слабого, хотя дела обстояли в точности наоборот. Или взывая к вашему благоразумию и общей пользе. Но не связали никакой смертной клятвой. Да и дочери Энунны тебя выручить хотели, а не нагрузить добавочным бременем.
- Я не могу далеко отойти от дома и убежища, - упрямец гнул свою линию.
- Ночью вроде бы можешь.
- Казни не свершаются во тьме. Правый суд требует полного света дня.
- Как я понимаю, дружок, ты от такого не растаешь и ясным пламенем не займёшься. В твоих покоях солнца больше, чем где-либо в Орихалковом Павильоне. Трусоват был Ваня бедный...
Зачем это всё было мне надо - не понимаю, но я его дожал, снова упомянув про свою последнюю волю и его послушание. С чётким ощущением того, что - выиграю пари или нет - завтра со мной расквитаются на все сто с гаком. Влупят, что называется, за всё хорошее.