А пока мы занялись многократным и сладостным утверждением в своей греховности.
На следующее утро пришла весть, что эшафот решили возвести поближе к стенам Великой Пирамиды, ибо место это освящает все до одной происходящие церемонии. А искомого Хельма фон Торригаля завернули по казённой нужде в момент, когда он уже запрягал своего верного квазимеханического скакуна (первоклассный курьерский скутер на солнечной тяге, укреплённый каплей крови нового владельца), чтобы несолоно хлебавши двинуться в обратный путь. До того он в самом деле "ошивался" неподалёку по крайней мере месяц. Вот какую кашу заварил и с кем пополам собирался её расхлёбывать - неведомо.
И всё-таки попадалово в самую точку. Или, напротив, бинго.
Дальнейшая действительность превзошла наилучшие мои ожидания. Чтобы не сказать большего.
С самой рани меня, разнежившегося и тёплого, выволокли из гнёздышка и рывком подняли на ноги.
- До трапезы и тебе, и мне способнее, - приговорил мой мучитель, снимая с места орудие. - Иди вон на его место, берись руками. Да не за крючок, а за колонну.
- Можно хоть платочком чресла повязать? - проныл я.
- Нет.
- А если в подвал спуститься?
- Это настоящее желание или так, по антуражу соскучился?
- Голос рассудка. Если ты сам себя этим кнутом по спине полосуешь, аки монах, - не та снасть и не та ухватка. Если девушек о том просишь - так с ними и разговор.
- О девушках - пустое. Они невиновны и заменить меня никак не смогут. Вниз идти опасно. Это ведь вне стен.
- Ага, могут похитить и подвергнуть насильственному помилованию, - я саркастически хмыкнул.
- Ты о ком?
Вот в режиме такого обмена репликами Фируз примотал мои кисти, а потом и щиколотки к столбу и отошёл назад, разворачивая плетение во всю длину.
Нет смысла в подробностях описывать, что было дальше. Зубоскалили мы, чтобы оттянуть и хоть как-то смягчить то, что предстояло обоим, и кому пришлось хуже - не знаю. Оба были приговорены к одной и той же мере и в одной и той же мере и степени.
Страшно. По виду безлюбовно. Девять раз мне едва не сокрушили рёбра, не перешибли позвоночник и не раздробили крестец. Я пытался обвиснуть на руках - выходило куда хуже.
Но потом меня словно завернули в нежное, невесомое, жадно пьющее. И я стал свободен от всех терзаний. Ты цел? Я цел. Ты любишь? Люблю. Впустишь меня? Впущу. Войдёшь в меня самого? Войду. Умрём друг в друге? Разве тебе не достаточно того, что со мной сотворил? Но где я, где ты? Их нет...
Когда я очнулся невредимым, то спросил:
- Фируз, так будет ещё восемь раз? Может быть, передумаем и отдадим костру, что осталось?
- Восемь по девять и один удар сам по себе. Ты полагаешь, огонь будет палить более жарко?
Если отменить лежащую выше патетику, в другие дни стало полегче. Своей чести Фируз не порушил и крепкой дланью от долга не уклонился: это я чуть приспособился к претерпеванию, как нередко бывает с обретающими опыт извращенцами.
Или подключалось во время тесных соитий нечто мало человеческое.
Кажется, рубцы всё-таки оставались, ибо лаская мою спину ладонью и языком, мой любимый истязатель то и дело задерживался и проходил урок заново. Наверное, ранам было нужно время для полного заживления: часы и дни, которых у нас не осталось.
Ещё я заметил, что Фируз будто стеснялся быть таким могущественным и всезнающим, как прежде. Он работал по мне как человек против такого же человека, а это обязывало кропотливо соразмерять свою силу с моим терпением. Ныне мы проводили вечера, держа друг друга в объятиях и почти не двигаясь от потери сил, он скользил ладонями по моим жарким шрамам, я снимал губами с его лба и груди прохладный пот с отчётливым привкусом морской соли. Так же монотонно, как звучит последняя фраза.
- Что значит твоё имя? - как-то между делом спросил я.
- Бирюза. Это мужской камень, сообщает носителю отвагу, упорство и силу воды. Женщине приличен сердолик, сардер, ибо она переменчива, как огонь, и движется его дорогой. Я бы хотел подарить тебе такое украшение из чернёного серебра или орихалка, где соединяются оба самоцвета.
- Ты хочешь увидеться кое с кем из знакомых? - однажды спросил уже он.
- На суде?
- Чудной ты! Суд уже состоялся - в тот первый день и без тебя. Обвиняемого не всегда призывают, если обстоятельства дела и так ясны; да им одного меня хватило. Но в последний вечер перед казнью к тебе могут допустить посетителей.
- Кого?
Замиля с родителями, Равиля, Хафизат, перебирал я, хотя вроде бы Леэлу не должна, сочтёт непристойным, может быть, ещё два-три человека напросятся. Хотя зачем? Полюбоваться на меня под конец любой сможет.
- Всех, с кем ты соприкасался в жизни. Вспоминай.
Задача, однако. Теперь я начал понимать, что всё это время двигался к цели на котурнах, костылях, ходулях - и они по дороге от меня отпадали. Никто не был мне нужен. Так же бывало, когда они сами уходили: привязанность к живым и тоска по умершим у меня лежали в разных чашках и вроде как уравновешивали друг друга.
- Знаешь что, - я приподнялся с его плеча и глянул в невозмутимое лицо. - Когда закончишь со мной, не раньше, - давай сюда Торригаля. Как мне помнится, суровые исполнители были даже обязаны нанести визит клиенту: оценить параметры работы, предупредить о неких тонкостях дела, ещё какая-то муть о последней воле приговорённого. Впрочем, она - это сам он, понимаешь.
- Я сделаю, это совсем просто, - ответил Фируз.
9
... Я, абсолютно голый, возлежал на высоком, мягко зыблющемся матрасе, чувствуя приятную усталость, будто от тяжёлой физической работы, землекопом, например, которая слегка потянула мышцы. Мысль, что трудился я, по существу, для собственной могилы, а благостное состояние завтра нарушится финальным аккордом, сидела во мне глубже некуда и не очень беспокоила. Carpe diem, как говорится: хватай этот день со всем, что он даёт, и держи покрепче, потому как ничто более не повторится. Не задумывайся о том, что грядет: довлеет дневи злоба его, и когда завтра настанет, живи сегодняшней радостью, а не грядущей печалью.
Мой возлюбленный, который только что кормил меня с рук бескостным виноградом и спелыми фигами, нарезанными на четвертинки, вдруг встрепенулся и сказал:
- Вот и наш гость, мой Исидро. Накинь рубаху, пока я говорю с ним на пороге.
Я торопливо влез в длинное, до пят, одеяние без рукавов, сплетённое трудолюбивыми китайскими шелкопрядами, и сел с чувством лёгкого головокружения. Два силуэта на фоне дверного полотна перемолвились одной-двумя фразами и разошлись: Фируз - вовне, его собеседник - внутрь.
- Хельмут фон Торригаль, - не вставая с места, я наклонил голову. - Торри?
- Разумеется. Я всем так представляюсь, Исидро-ини, - ответил он.
Снова выкает. Любопытно, между прочим, к какому полу они оба меня относят?
- -Берите стул, если найдёте, Торри. Впрочем, мы тут обходимся подушками - ничего?
- Я привык, - он подтянул к себе самую тугую, уселся на полу, скрестив ноги, и всё равно оказался лицом к лицу со мной.
- Вопрос самый обыкновенный: ваш, так сказать, modus operandi и как мне при этом себя вести?
- Да никак особенно. Станьте, где вас Фируз утвердит, и постарайтесь не двигаться. Впрочем, и это неважно: я, понимаете ли, обращаюсь, минуя одежду. Этакий зрячий клинок ростом в теперешнего меня и почти без мозгов, но с крепко вбитой целью. Происходит всё очень быстро, так что вы испугаться как следует - и то не успеете. По виду вроде горизонтального призматического спектра. Он заходит на цель и за собой... кхм... неплохо убирает. Остаётся в буквальном смысле пустое место. Вас это...
- Не шокирует, не нервирует и в целом по инжиру.
Некстати - или напротив, своевременно - я вспомнил Фируза. Я ведь его на одну площадку с собой затащил, ему-то каково придётся: не попрощаться с телом, не поцеловать хладеющие уста... "Кончай разводить бодягу", - одёрнул я себя.