– Добрый день, мисс Беатрис. А Купер-то скончался, – суховато приветствовала она меня.
Я придержала коня возле изгороди из ореховых веток и спросила:
– От старости?
– И от старости тоже, – ответила она. – Зима всегда их одного за другим забирает.
– Может, у него еды не хватало? Или одежды? – спросила я. Дедушка Купер не принадлежал к числу «наших людей». Он также не был и арендатором, и пенсии никакой не получал, и все же он проживал на нашей земле и все это время ухитрялся как-то выживать. Наверное, я испытала бы чувство вины, узнав, что он умер в нужде.
– Он только вчера вечером съел одну из своих несушек, – сказала миссис Мерри. – Да ничего, он столько зим здесь пережил, несмотря на такую одежду и такую постель. Вам не стоит расстраиваться, мисс Беатрис. Просто время его пришло. И он вполне мирно свой конец встретил. Хотите на него посмотреть?
Я покачала головой. В нашей деревне не было семьи, которую я обидела бы подобным отказом. Но в данном случае я имела право поступить по-своему.
– У него хоть какие-то сбережения были? – спросила я. – На похороны хватит?
– Нет, – сказала она. – Его похоронят в могиле для неимущих, как нищего. У него в доме мы ничего не нашли.
Я кивнула и быстро сказала:
– Я оплачу гроб и службу в церкви. Вы уж, пожалуйста, все устройте, миссис Мерри. Я не могу допустить в Широком Доле таких позорных похорон.
Миссис Мерри смерила меня взглядом, улыбнулась и воскликнула:
– Ну до чего же вы на вашего отца похожи, мисс Беатрис! – Я тоже улыбнулась – это был самый лучший комплимент, какой только можно было мне сделать.
– Да, и очень надеюсь, что это так, – сказала я, кивком поблагодарив ее, и распрощалась с нею.
Через день-два останки дедушки Купера в простом светлом гробу из струганых досок похоронят в дальнем углу церковного двора, возле сарая, где стоит водяной насос и хранятся разные инструменты. Я оплачу и простой деревянный крест, на котором будет написано имя покойного. А поминальную службу отслужит помощник приходского священника, и в церкви соберутся немногочисленные друзья Купера и те деревенские жители, кому просто нечего делать. Возможно, придут и другие обитатели лачуг, но саму деревню мало затронет смерть одного из тех, что живут рядом с ними так обособленно. Я заплачу и за то, чтобы, как полагается, прозвонили в колокол. И услышав этот печальный звон, мужчины, что пашут в поле, или подрезают зеленую изгородь, или копают канаву, прервут работу и стянут с головы шапку, чтобы с непокрытой головой почтить уход старика, который при жизни ни разу не удостаивался такой чести.
Вскоре колокол звонить перестанет, крестьяне вновь натянут шапки на озябшие головы, а могильщики поплюют на холодные ладони и возьмутся за кирки, проклиная жизнь, которая заставляет их в середине января стоять по колено в ледяной воде и без перерыва трудиться до темноты, не имея возможности ни обогреться, ни обсохнуть.
Морозная погода была, конечно, могильщикам очень некстати, но для пастухов эта снежная и холодная зима и вовсе стала настоящим кошмаром. Особенно плохо было то, что снег выпал так рано и обильные снегопады все продолжались; из-за этого овец не успели вовремя свести вниз для окота на более доступных и удобных пастбищах. Теперь приходилось день за днем под снегом отыскивать тропу, ведущую на верхние пастбища, тыча длинными палками в сугробы и пытаясь отыскать твердую белую кочку, в которую превратилась похороненная под снегом овца. А затем следовало решить и еще одну, весьма неприятную задачу – откопать несчастное животное.
Впрочем, наши потери овец были на удивление ничтожны, потому что я с самого начала позаботилась о том, чтобы на верхних пастбищах с рассвета и до сумерек непременно находились люди. Я знала, что эти люди поносят меня такими словами, что, услышь я их, я бы должна была упасть в обморок или хотя бы свалиться с седла, но я в ответ на их проклятья только смеялась.
За эту зиму пастухи хоть и ворчали, но научились по-настоящему меня уважать. В отличие от остальных крестьян и арендаторов, которые видели меня почти каждый день, пастухи обычно работали в одиночку и не только меня, но и друг друга видели нечасто. Однако в такие кризисные моменты, как этой зимой, когда большая часть овец оказалась погребена под шестифутовыми снеговыми заносами, они работали сообща и под моим руководством. Они сразу отметили то преимущество, которое дает мне лошадь, но их проклятия сыпались на меня со всех сторон, когда я рысцой поднималась вверх по тропе, а они были вынуждены, проваливаясь в глубокий мокрый снег, уступать мне дорогу, тогда как я, естественно, оставалась совершенно сухой. Поняли они также, что я обладаю удивительной способностью, в которой даже самые старые и мудрые из пастухов не могут со мной сравняться: я сразу определяю то место, где под снегом погребена овца и где несколько овец сбились в кучку, спасаясь от холода и снега. И когда они начинали копать, я обычно тоже присоединялась к ним, то и дело тыча палкой в снег и пытаясь определить, где голова несчастного, погребенного в сугробе животного.