— Поправить бы точно что надо, — говорит один.
— А примерно сказать, на какие суммы? — скрашивает торопливо другой.
— Полагать надо — на городские.
— Конечно, на городские, а то на своя, што ли? — говорят несколько человек вдруг.
Иван Васильевич грустно усмехается.
— Ну на городские, — говорит он, — а велики ли оне?
— Все же, должно, есть таки…
— Как не быть, все же город…
— Как не быть, — передразнивает Иван Васильевич, — а много ли их есть-то? Три гривны с пятаком! Вон говорили, что нужно с хлебных амбаров сбор сделать в пользу города, ну что же вышло? Сами говорили, а как пришло дело к тому, что деньги давай, так и стали отговариваться: после да после…
— Не нагие это дело, Иван Васильевич, как обчество, как будет угодно обчеству…
— Мы во всякое время, как только обчество…
— Ну обчество… а мы-то что же, разве мы-то не обчество?.. Всякий так-то станет говорить, чего же хорошего? Потому у нас все и идет, прости Господи, хуже татарского…»
«Да, прав Кавитон Иванович, — размышлял иной раз Иван Васильевич, — мы, христиане, живем для вечности и должны непрестанно готовиться к исходу своему, зная, что лежит человеку смерть, потом же Суд, что еже сеет человек в сей жизни, то же и пожнет, что Бог поругаем не бывает и еже обещает, то и совершит… И в мире без труда и напряжения ничего лучшего не приобретают».
Книгу об истории Елабуги, присланную из типографии, положил на столе. Иной раз в минуту свободную, перелистывал, читал, вспоминая тот или иной момент работы над ней.
«Я, как старожил своего города, находясь в преклонных летах, хочу на память потомству рассказать историю своего родного города от начала его и намерен постепенно довести рассказ свой до настоящего цветущего его состояния, — писал он во вступительной части книги. — Единственным побуждением к этому труду была только одна-единственная моя любовь к родине, — на цели и звание ученого я не претендую, а потому и уверен, что читатель извинит мне все недостатки относительно слога и течения мысли, какие найдет, может быть, в моем описании…»
В продолжение многих лет Иван Васильевич делал записи в тетради о важнейших событиях, случающимся в городе и родной семье. Так и назвал ее — «Записки достопримечательностей разных».
В один из морозных январских дней 1832 года в ней появилась следующая запись «…генваря 13-ой, в среду, в начале 12 часов ночи родился сын… крестил его Шишкин Иван Васильевич (старший брит Ивана Васильевича. — Л. А.)… с дьяконом Павлом.
При крещении дали младенцу имя — Иван.
Родился Иван Иванович Шишкин через неделю мосле Крещения Господня, в день, когда можно было бабам елабужским стирать белье в реке, на которой происходило крещенское водосвящение. Ранее того дня считалось большим грехом приходить с бельем на реку. Живо было такое неверье в народе. Нарушители дедовского завета считались приспешниками и помощниками черта, так как при погружении святого креста в воду вся нечистая сила, в страхе и ужасе, не помня себя, бежала от него и, хватаясь за белье, которое полоскали в проруби, выскакивала наружу.
В Елабуге вообще свято соблюдали древние традиции. Люди отличались почтением ко всему старинному. Часто ходили в церковь, служили всенощные на дому, «поднимали на дом образа», совершали хождения в отдаленные монастыри — и вместе с тем боялись леших, верили всяким приметам, снам, гаданьям. А сколько легенд ходило о чудесных силах трав, о разбойниках, прятавших клады в таинственной суровой глуши лесов!
Здесь жили верой и преданиями. Сколько их довелось услышать в детстве Ванечке Шишкину. И замирало сердце, когда брал с собой в поездку недальнюю отец и въезжали они в строгий Танайский лес. А вдруг чудище какое выглянет из таинственного оврага? Вдруг кусты раздвинутся и выбегут разбойники? Сколько о них от маменьки довелось слышать. В то время свежа была намять о пугачевщине и разбойниках волжских, бродивших когда-то по дремучим лесам. Сказывали, одного из детей разбойники схватили за ноги и размозжили ему голову об стену дома на глазах кормилицы. Как тут не трепетать от ужаса, слушая эдакие рассказы.
По вечерам при свете олеиновой лампы собиралась семья Шишкиных в гостиной, и принимался тятенька вслух читать газеты, судить о городских новостях и непременно, на радость ребятишкам, сводил разговор к старине, давно минувшим событиям.
Заслушивался Ванечка рассказами с увлечением, воображение переносило его беспрестанно в мир иной и отвлекало более и более от мира положительного. Все это развило в нем характер восприимчивый, страстный.
В буфетной и столовой верховодила маменька — Дарья Романовна, по воспоминаниям родственников, гордая и строгая, которую все побаивались. Воспитанная в твердых правилах и семейных преданиях, вполне понимала она, что на ней лежала нелегкая ответственность и великая обязанность матери, и мало помышляла она о преимуществах и правах своего пола. Воспитанию детей, заботе о доме посвятила Дарья Романовна всю жизнь. Исполнена была крепких, вековечных, святых бытовых преданий и была склонна ко всему хорошему.
Провинциальное купечество более других сословий сохраняло в России устои патриархального уклада жизни.
Протяжно и долго разносился над городом звон большого колокола Спасского собора каждое воскресенье. За Камой, широкой и быстрой, слышался его властный гул, глухим эхом раздававшийся в дальних селах.
К церкви стекался люд. Ехали в тарантасах, шли пешком. Народу множество. Купеческая семья одевалась в самое лучшее платье, запрягались, вспоминал Д. И. Стахеев, здоровые и сильные кони в экипаж, целую неделю сохраняемый под замком, и купец парадно катил в церковь.
Дарья Романовна любила обстоятельную торжественность, была у нее такая черта. В праздничные дни велела запрягать любимого коня, и хотя собор был рядом с домом, подъезжала к нему в тарантасе. Раскланивалась со знакомыми, одаривала непременно нищих деньгами, к тому же и детей приучала.
А возвратившись после обедни домой, пили чай, кушая мягкую просфору, которую им подносил диакон на серебряном блюде по приказанию настоятеля собора.
Пыхтел самовар на столе. В кухне маменька кормила нищих — таков обычай, соблюдаемый во всех елабужских купеческих домах в память об умерших родственниках. В доме дверь не закрывалась — то родственники придут, то просвирня зайдет из церкви, то батюшкины знакомые. Посидят, попьют чайку, поговорят о грехах…
После обеда в скоромные дни — жирной кулебяки, щей, гусей и сладкого пирога с ягодами — родители уходили опочивать до вечерни.
Любил Ванечка праздничные дни. Разве что сравнимы они были с теми, когда родители возвращались с ярмарки и раздавали гостинцы.
Дом Шишкиных на высоком берегу Тоймы. Из окна видно, как петляет по заливным лугам река и у «Чертова городища» впадает в Каму. А вокруг озёра с густо-травьем, дубравы, сосновые боры, таинственные хвойные леса.
Смотри из окна целый день и не насмотришься. В хмурую погоду, когда дождь хлещет по крыше, все серенько и скучно вокруг, но кончится дождь, выглянет солнце из-за туч, и разом изменится все окрест. Стаями вспархивают птицы с лугов, вспугнутые рыбаком или нечаянным охотником, острее запахнет сирень, капли дождевые, налитые солнцем на кончиках листьев ее, падают на землю, а над Камой, над бором во все темно-синее небо радуга разноцветная.
Оторвешь ли глаза от этой красоты…
Иной раз вечером спускался Ваня к Тойме, в сад, и слушал птиц, стараясь разглядеть певуний. Бывало, где-нибудь послышится гул или шелест, и сердце дитяти замрет страхом — а все не хочется уйти.
Вся внешняя обстановка его детства устроилась так, что сильно действовала на его воображение и позже. Поэтическое настроение преобладало в нем с ранних лет.
Папенька желал дать сыну хорошее образование и потому сначала, кроме уездного училища, посылал его к разным учителям. Да и сам оказал немаловажное влияние на сына.