В одной из первых биографий художника читаем: «У мальчика рано начала пробуждаться любознательность, и отец, к которому он обращался с вопросами, всегда ему все объяснял и рассказывал, давал ему книги — все больше серьезные научные сочинения — и журналы, так что Иван Иванович с ранних лет получил интерес ьо всевозможным разнородным предметам науки и жизни, что навсегда оставалось его отличительной чертой». Слова эти тем более примечательны, что написаны они племянницей художника, Комаровой, помнившей многое со слов самого Ивана Ивановича.
Надо думать, круг чтения Ивана Васильевича со временем становится и кругом чтения сына Ивана.
Много часов провели они вместе — отец я сын. И легко представить их обоих, мирно беседующих на волнующие темы, и, кажется, слышишь голос Ивана Васильевича, неторопливо развивающего свою мысль:
«…История большей части народов начинается только спустя несколько столетий после того, как были положены основания их будущему развитию. О первых временах их имеются лишь одни рассказы или устные предания, передававшиеся из поколения в поколение в течение долгого времени…
В одной местной рукописи, содержащей историю города Елабуги, утверждается, что в древности «на том месте, где теперь «Чертово городище», стоял город Гелон, до которого доходил персидский царь Дарий, гнавшийся за Скифами, и что, проведя зиму в городе, он его выжег и возвратился в свое государство…»
Такие экскурсы в историю не могли не привести к невольному желанию лишний раз побродить по столь замечательным о крестя остям, зарисовать их (с детства подмечена была страсть Ванечки к краскам, одно время звали его даже не иначе как «мазилкой»). И одним из любимых занятий у сына, кроме чтения, стало рисование. На листках бумаги появлялись зарисовки «Чертова городища», Камы, лесных берегов ее. А ежедневное общение с природой рождало настоятельную потребность передать, воспроизвести красоту здешних мест. Рисование становилось потребностью. И упражнения эти, дававшие пищу воображению и уму, все явственней рождали мысль о необходимости быть художником. Может, поэтому и вернулся он в 1848 году из Казани, после четырех лет обучения в первой мужской гимназии, с твердым намерением не возвращаться более в нее. Ему претила жизнь чиновника. Это он нутром чувствовал.
За одно лишь был признателен Иван Шишкин гимназическим годам. Первые серьезные навыки в рисовании карандашом, красками с оригиналов, «начальных частей лица, голов больших и малых, а также ландшафтов», получил он именно в гимназии. Там же появились у него и друзья, такие, как Саша Гине (впоследствии академик живописи), с которыми можно было рассуждать об искусстве.
Возвратившись домой, Иван, казалось, забыл обо всем, что не касалось искусства.
Подметив его тягу и увлечения, Иван Васильевич, занимающийся резьбой по дереву и камню, поделился навыками с сыном. Ванечка на токарном станке выточил из местного камня модель Александровской колонны и памятник Петру I.
Отец не стал требовать возвращения Ивана в гимназию, мать же была недовольна мягкостью отца и поступком сына.
Дабы не раздражать мать, рано поутру, если погода позволяла, Иван отправлялся бродить по окрестностям Елабуги. Хаживал на Красную горку, с которой окрест видно на много верст, перебирался за реку и по высокой траве доходил до Афонасовской рощи, где и проводил день. Всякий раз возвращался затемно. Отужинав, забирался в свою комнату. Домашним казался дикарем, нелюдимом.
В другие дни бродил по лесу близ Святого ключа, неподалеку от дачи Стахеевых, или добирался до Лекаревского поля, там среди ржи росли вековые сосны. Тишина, васильки. Ласточки близ земли носятся…
Мысль — что делать? как быть? — мучила его. И не его одного. «Желая приобщить Ивана к хозяйству, — пишет Комарова, — родные стали давать ему торговые поручения, но купцы обманывали и обсчитывали его. Купеческо-мещанской Елабуге такая неприспособленность казалась чуть ли не слабоумием. Иван и сам понимал, что к коммерции непригоден, и страдал от обиды и безысходности положения. Мать он приводил в отчаяние. Она в насмешку прозвала его «арифметчиком-грамматчиком» и восставала против того, что он постоянно сидел за книгами и за «пачкотней бумаги».
Отец приглядывался к сыну, старался понять его, не раз удивлялся его быстрому соображению и памяти. Но, с огорчением заметив, что купца из него не получится, не стал принуждать, оставил во власти неопределенности и наблюдений.
Сердил он и старшего брата Николая, к тому времени женившегося. Николенька любил две вещи — охоту и чтение романтических романов. Любил он (в отсутствие батюшки) и покуролесить. Были для такого разу у него дружки верные. Уедет тятенька на ярмарку или в Москву — и развернутся Николенька с дружками во все свои силы, тешатся, как умеют, на свободе. Уедут на рысаках в слободку и пропадают, гуляя в ней до вечера, а воротясь, примутся орать во все горло многолетие, подражая соборному диакону. А то (и такое было, чего уж тут таиться) проскочит Николенька в ворота, да на коне-то в дом норовит въехать.
Трудно, трудно было брату старшему понять младшего.
Луна медленно выплывает из-за темного соснового бора. Сверчки кричат. Тихо в городе. Лишь слышно изредка, как караульный у ворот постукивает в доску. Ванечка при свете свечи рисует. Рисует по памяти, увиденное или с книги анатомической, подаренной отцом.
В один из дней увлекся рисованием так крепко, что не заметил пожара, начавшегося в городе.
(«В этот период времени постигло наш город большое бедствие. Случился пожар 1850-го году 20 августа. Загорелось начально у брата Василия Васильевича в самую полночь, но увидели нескоро. Огонь начально показался в конюшне. Скоро перешел через улицу: загорелся дом Дмитрия Ивановича, а потом и пошло далее. А на другую сторону сгорел и наш семейный дом… В этом пожаре начально сгорело до 60 домов, и пожар прекратился в шесть часов. А потом снова зазвонили в набат в 8 часу, и загорелся вновь из оставшихся домов на Покровской улице дом Замятина… От него пожар сильно распространился и пошел во все стороны по Покровской улице, и по Казанской сильно усилился. По мосту перешел на Покровскую сторону, а там дома все деревянные, и он по ветру все сжег до самой поскотины. Этот пожар происходил в самую Нижегородскую ярмарку. Купечество все было в ярмарке», — вспоминал Иван Васильевич.)
Тот пожар, в котором выгорело большинство домов в Елабуге, глубоко запал в память горожан.
В пожар проявились и особые черты матушки: спасла она от огня в первую очередь рукописи и книги мужа, рисунки и тетради сына. Правда, часть рисунков все же сгорела.
Дом Шишкиных сильно пострадал. Его пришлось отстраивать заново, как, впрочем, и остальные дома в городе. Мыслилось Ивану Васильевичу строить улицы более широкими, дабы при пожаре огню труднее было перебираться от дома к дому. Ездил он в Вятку, для разрешения этих вопросов, где встречался с советником губернского правления писателем М. Е. Салтыковым-Щедриным.
После пожара, при отстройке дома, вдруг проявились недюжинные способности Ивана Шишкина-младшего. Он все умел делать. «Молчун», «дикарь» работал споро, расчетливо и был незаменим. В доме и в городе о нем заговорили по-иному.
Новый дом стал вместительным, выстроили его двухэтажным. Усадьбу со стороны улицы огородили забором деревянным с резными воротами, а со стороны двора — каменным.
Иван выбрал себе на втором этаже две маленькие комнаты, выходящие во двор. Из окна виден Спасский собор, торговые ряды. В одну из комнат был отдельный ход.
Семейных торжеств Иван сторонился. Не любил, когда надо было ехать в гости или принимать ряженых. Запирался у себя либо через потайную дверь исчезал из дому.
Отец, замечая тягу сына к рисованию (все стены комнаты Ванечки завешаны были рисунками), принялся выписывать книги по искусству и биографии знаменитых художников. Видел Иван Васильевич, молчаливое поведение сына исходит из потребности познать «сериозное», может, главное для себя. И не отнимал у него пока свободного времени, полагая справедливо, что позволит оно сыну глубже вдуматься в каждую прочитанную статью, отдать себе отчет в каждом вопросе, поднимаемом в ней.