Вслух говорилось о распаде Товарищества, о слиянии с Академией, о том, наконец, что передвижники захватили ее.
Бранили Шишкина и передвижники, обвиняя в том, что он увлек за собой членов Товарищества в Академию.
«…Отношения с передвижниками обостряются — вообще образуются довольно отчетливо три течения: одно — это фанатические патриоты передвижничества: Савицкий, Киселев, Касаткин, до известной степени Архипов. Второе — это передвижники и передвижнические экспоненты, которые стоят на том, чтобы поднять местные московские выставки, но с мелкотой якшаться не желают, сюда относятся — Аполлинарий Васнецов, Серов, Нестеров, Пастернак. Они поддерживают Дмитровку и ее общество, и третье — это наше Товарищество, — писала 24 января 1895 года Е. Д. Поленова И. В. Поленовой. — Открытой борьбы между членами этих сект хотя и нету, но нет-нет да и покосятся друг на друга. Я считаю, что тут дурного ничего нет, напротив, где жизнь, там и столкновения, без этого нельзя…»
Словно сговорившись, печать яростно бранила работы тех художников, которые ратовали за объединение с Академией. В газете «Новое время» 18 и 19 февраля сообщалось, что «нет ни одной особенно выдающейся картины, так называемого гвоздя…». Критик Квидам в газете «Новости дня» в ироническом тоне писал: «Передвигаются гг. передвижники с места на место усиленно — это точно, но едва ли подвигаются вперед…» «Правительственный вестник» высказался более категорично: «…нынешняя передвижная выставка, может быть, и не выдержит строгой критики».
Едва в печати прознали о желании группы передвижников устроить выставку в залах Академии художеств, как лавина ругательств хлынула со страниц газет и журналов в их адрес.
В. В. Стасов критиковал «отступничество». Когда же И. И. Толстой, дабы пригасить страсти, пригласил его» войти в состав Совета Академии, критик ответил резким отказом.
— Принимать участие в реформе Академии означало бы подпирать новыми бревнами старое здание, — восклицал он.
II в среде передвижников бушевали страсти. «У передвижников есть партия, явно желающая скандала с Академией, эта партия с Ярошенко во главе, из товарищей, не попавших в члены Академии, терроризирующая остальных, попавших, и считающих почему-то своей обязанностью извиняться перед остальными…» — писал 10 февраля 1895 года И. И. Толстой хранителю императорского Эрмитажа Н. П. Кондакову.
К. А. Савицкий, занявший в данной позиции сторону II. И. Шишкина, писал ему в марте того же года: «…Видно, ненадолго дано нам утешаться своей выставкой в академических залах. Людская зависть, не замечавшая в продолжение 20 лет неудобства для Товарищества скитаться с выставкой по чужим углам, заговорила! Ополчились художники, печать, а с ними и публика. Вопиют: партийность, захват, свободному искусству дышать нечем!
Залы Академии заняли передвижники!..
Экие мы простофили, будто не догадывались раньше, что это будет так… Нет, догадывались, а только кому нужно было, гнули облобызаться с умытой Академией, и вот теперь утремся от предательских поцелуев…»
Как выразился М. О. Меньшиков, «злая сила» заговорила в печати, которой ненавистна была одна мысль о слиянии Товарищества с Академией. Не брезговали кляузами, нечаянными слухами, прямым очернительством.
«…в художественные критики всего чаще идут неудавшиеся художники: не умея создать своего, они принимаются ругать чужое, и это называется художественной критикой, — писал М. О. Меньшиков в одной из своих статей. — Нужно ли добавлять, что на их обязанности ложится поддерживать ту партию, которая, несмотря на сравнительную бездарность, захватила господствующее положение в Академии. Партия эта протежирует кому угодно, лишь бы только на первые места не пропустить художников. Русским приходится в своей же родной столице выдерживать глухую обструкцию этой среды и покровительствующего ей начальства. Одолевать обструкцию они в силах лишь могуществом таланта, который, благодаря Бога, на их стороне. Однако даже богатырская сила иногда сдает».
Статья М, О. Меньшикова увидела свет в апреле 1911 года и написана была под впечатлением кончины художника Крыжицкого. Но многое в ней можно отнести и к И. И. Шишкину. Позволим себе привести здесь выдержки из этой не публиковавшейся долгие годы работы известного русского журналиста.
«…Говорят: искусство вне национальности. Какой вздор! Именно искусство и есть последнее выражение национального духа. Если вы скажете, что все таланты составляют одну национальность, то, может быть, это и так; подобно горным вершинам, они составляют одну семью за облаками, но зато какое кромешное разделение в ущельях, какая вражда жизни!
Не один Крыжицкий, — если верить знающим людям, целая плеяда русских талантов сошла со сцены, измученная модернизмом, столь же посредственным, сколь завистливым и крикливым. Крамской, Шишкин, Киселев тоже ведь умерли от какого-то надрыва, уставшие от всевозможных «товарищеских» оскорблений. К глубокому несчастью Господь, даруя художникам удивительное зрение, не лишает их слуха. Никто, кажется, так не чувствителен к отзывам товарищей как художники. Нигде столь не свирепствует товарищеская зависть (а иногда и товарищеское обожание), ревность ремесла, острое чувство конкурса, как здесь…»
Да, прав литератор, подметивший главное в судьбе Академии художеств: «…Пока Академия крепко захвачена сплоченными инородцами, глядящими враждебно на каждый русский талант, — последний будет вынужден или терять свою независимость и приспособлять, или сходить со сцены…»
Дух чиновничества в Академии был все еще силен. И одному И. И. Толстому было не в силах справиться с ним, по-иезуитски ловким и коварным.
Иван Иванович, явно осознавая всю важность пребывания в стенах Академии русских художников, продолжил работу в ней.
Неприязнь прессы и опрометчивые упреки сотоварищей, конечно же, не прошли безболезненно, у Шишкина врачи обнаружили грудную жабу.
Всю зиму он работал над елабужскими сюжетами. Как и всегда, в трудную минуту обращался памятью к родным местам.
На передвижной выставке, которая, конечно же, была интересной, если не сказать больше, Иван Иванович выставил две картины: «Кама близ Елабуги» и «Сосновый бор». Последнюю приобрел император.
В апреле 1895 года в Москве открылось экстренное общее собрание членов Товарищества передвижных художественных выставок. Решался один из главных вопросов — об отношении к Академии художеств. Из-за болезни Иван Иванович не смог быть в первопрестольной, но направил письмо в поддержку Товарищества. Осознавая неизбежность раскола, он искал примиренческой позиции, искал единения, так необходимого для победы русского искусства. Не беда его, что его не понимали.
Несмотря на одышку, приходил в мастерскую, смотрел рисунки, поговаривал о выезде летом на этюды.
— Главное для художника — общение с природой, — говорил он.
Иван Иванович начал убеждать руководство в необходимости нанимать дачу для художников-пейзажистов, но, не найдя понимания, уговорил студентов ехать вместе с ним на этюды в Меррекюле, что и было сделано.
Иван Иванович работал вместе с учениками, писал одни и те же этюды. Работой увлекся и радовался, видя успехи учеников. Успехи были настолько очевидны, что на осенней выставке выявилось — в его мастерской, по общему мнению, были лучшие работы.
В тот год Иван Иванович в последний раз посетил Елабугу. Судить о том позволяет письмо сестры Анны Ивановны к нему от 16 ноября 1895 года. Наверное, о многом, главном для себя, размышлял он, пребывая в родном доме, бродя в последний раз по любимым с детства окрестностям города.
Осенью и без того натянутые отношения с Куинджи прекратились вовсе. В один из дождливых дней профессора выбирали в музее Академии наиболее слабые вещи для отправки в провинциальные школы. На одну из работ указал А. И. Куинджи: «Вот и эту дрянь послать можно». (Знал он или нет, что она шишкинская, сказать трудно.) Иван Иванович, присутствовавший с другими в музее, был обескуражен. Смутило и то, что ни один из профессоров, находившихся рядом, не возразил Куинджи. Вернулся Иван Иванович домой вконец расстроенный, ни с кем не разговаривал долгое время, а затем сказал, как бы для себя, вслух: «Ежели не способен бороться и отстаивать даже самого себя, надо уходить».