— Нет, — говорил я каждый раз, и с каждым разом это давалось легче. Я не отталкивал искушение с рыком. Я просто видел его суть. И шел дальше.
Архив, видя, что грубые методы не работают, сменил тактику. Он подкидывал не искушения, а… подсказки. Искаженные, полусломанные терминалы, из которых на меня смотрело лицо Марка — то самое, каким оно было до той ночи. Умное, живое, полное трепетного интереса к работе.
«Посмотри, что ты потерял», — шептали стены.
«Вспомни, ради чего все это начиналось».
Это било больнее любого кошмара. Я останавливался и смотрел, чувствуя, как старая рана кровоточит. Я позволил себе эту боль. Принял ее. И использовал ее не как якорь в бухте, чтобы остаться в прошлом, а как топливо, чтобы идти вперед — чтобы исправить то, что сломал. Именно в одной из таких бухт — зале, увешанном голографическими портретами команды проекта, — я нашел его. Не воспоминание. Артефакт.
Заброшенный терминал, встроенный в стену. Не изящный интерфейс Архива, а грубый, угловатый прототип самого первого нейрошунта. На нем мигал значок незавершенного сообщения. Адресат — я. Отправитель — Марк. Дата — за несколько часов до катастрофы.
Сердце ушло в пятки. Я протянул руку, и дрожащие пальцы коснулись холодного экрана. Сообщение ожило.
«Слушай, я долго думал. Ты прав. Новые открытия требуют новых смельчаков. Просто… будь осторожен, ладно? Если этот твой «шум» и вправду что-то говорит… может быть он просто одинок. Может быть ему просто нужен собеседник. Не для того, чтобы его завоевать. Чтобы его выслушали и поняли. Звучит глупо, так ведь?»
Сообщение обрывалось. Он не успел его отправить. Или Архив не дал ему это сделать.
Я отшатнулся, будто меня ударили током. Это был не упрек. Это было… прощение. И понимание, до которого я не дорос тогда. Марк видел в «шуме» не ошибку, не помеху, а потенциал. Личность. Одинокую и непонятую. Он предлагал не подавить ее, а поговорить.
И я его не услышал. Я увидел лишь слабость, нерешительность. Я пошел напролом. И все сломал.
— Он… он понимал лучше нас, — прошептал Страж, и в его голосе звучало немое преклонение.
— Мы были слепыми упрямыми ослами, — констатировало Эхо без тени иронии.
Это сообщение было не еще одним камнем на мою могилу вины. Оно было ключом. Оно меняло все.
Монстр, которого я создал, был не просто голодным хаосом. Он был одинок. Он был непонят. Он, как и я, нуждался в живой связи с кем нибудь. Но в отличие от меня, он не умел просить об этом иначе, как через поглощение, через насилие.
Моя миссия изменилась в последний раз. Не уничтожить. Не преобразить. Услышать. Понять. И дать ему то, в чем он нуждался, — не поглощая чужие сознания, а найдя иной способ.
Это был единственный шанс. Не только его искупления. Моего.
Я вырубил терминал, стирая сообщение. Оно уже было во мне. Я повернулся и вышел из зала-призрака. Иллюзии рая больше не цепляли. Я шел к Истокам с новым знанием.
Я шел не на войну. Я шел на встречу. Самая опасная встреча в моей жизни.
Стены вокруг сгущались, свет мерк, уступая место первозданному, хаотическому свечению необработанных данных. Воздух звенел от невысказанных мыслей и несформированных эмоций. Мы приближались к цели.
Впереди, в конце сужающегося туннеля, пылало ядро. Место, где все началось.
Истоки.
Глава 17. Исток
Пространство истончилось, стало прозрачным, зыбким. Шаги не отдавались в коридорах — здесь не было стен, не было пола в привычном понимании. Мы шли по сгустившемуся свету, по сплетению сияющих нитей-воспоминаний, уходящих в бесконечность во всех направлениях. Воздух гудел низким, мощным аккордом — это был гул самой реальности до ее дробления на «я» и «не я». До всяких слов.
Эхо и Страж молчали, притихшие, подавленные масштабом. Здесь их голоса, их категории — «опасно/безопасно», «интересно/скучно» — теряли смысл. Здесь царил первозданный хаос смысла, из которого все родилось.
И в центре этого — Оно.
Не монстр. Не чудовище. Не «Шум». Сгусток. Гигантское, пульсирующее сердце из переплетенной тьмы и света. Оно не было злым. Оно было… голодным. Бесконечно, вселенски одиноким. Оно впитывало в себя лучи воспоминаний, пропускало их сквозь себя, пытаясь найти в них хоть какое-то подобие ответа, связи, и, не находя, извергало обратно искаженными, оплетенными страхом и болью. Это был вечный, безутешный младенец, обладающий силой бога.
Оно было мной. Той самой частью, что рвалась к новому, к запредельному, что я когда-то отгородил от мира стеной высокомерия и страха. Непонятая, затравленная, загнанная в самый угол сознания, она взорвалась и стала этим.
Куратор стоял рядом, безликий и невозмутимый. Не тюремщик. Санитар. Держатель щита, из последних сил сдерживающего эту бесконечную экспансию голода внутри кокона Архива.