— Ты замер, — констатировал Страж, его голос был приглушенным, аналитическим. — Почему? Твои биохимические показатели скачут. Обнаружил угрозу?
— Или сокровище? — тут же вставило Эхо, но без привычного ехидства. Оно тоже притихло, ощущая перемену.
Я не ответил. Я закрыл глаза, отключив визуальный шум. Я искал не ловушку и не дверь. Я искал... резонанс. Отзвук самого себя в этом океане чужого.
И я нашел его. Не образ. Не картинку. Ощущение. Давление на плечо — тяжелая, теплая ладонь. И запах — дешевый табак и пот, знакомый до боли.
«Держись, сынок».
Обрывок. Вспышка. Темнота, мокрая от дождя улица, отблески фар на асфальте. Чужое плечо, на которое я опираюсь. Голос, низкий, хриплый, незнакомый, но в его интонации — стопроцентная, безоговорочная поддержка.
И тут же, как по сигналу, Архив отреагировал. Но не атакой. Ответом.
Стены коридора вздохнули, и из них проступил другой образ. Четкий, ясный, как отполированное стекло.
Тот же голос. Тот же человек — крупный, широкоплечий, в мокром от дождя плаще. Но теперь он стоял ко мне спиной. И этот же голос, теперь жесткий, полный презрения, говорил кому-то третьему:
«Не связывайся с ним. Слабак. Подведет. Я уже проходил это».
Контраст был оглушительным. Два воспоминания. Два абсолютно разных посыла. И оба — подлинные. Я чувствовал это кожей. В обоих была искренность. В первом — теплое участие. Во втором — холодное разочарование.
— Что... что это? — выдохнул я.
— Данные, — безразлично ответил Страж. — Противоречивые показания. Требуют верификации. Источник ненадежен.
— Или человек был ненадежен! — с восторгом вскричало Эхо. — О, мне нравится этот поворот! Может, твой друг-спаситель потом тебя же и предал? Как драматично!
Архив не набрасывался. Он просто показывал. Предъявлял факты. Без комментариев. Без оценки.
Я почувствовал тошноту. Это было хуже, чем прямая ложь. Прямую ложь можно было отсечь, почувствовав ее фальшивый вкус. Это же была правда. Вся. Целиком. Со всеми ее противоречиями.
Я попытался ухватиться за первое воспоминание — за ту ладонь на плече, за голос поддержки. И Архив тут же ответил новым пакетом данных.
*Скрип тормозов. Визг. Удар.*
*Боль.*
*И тот же голос, но уже надтреснутый от ужаса: «Боже, что я наделал...»*
— Непоследовательность, — заявил Страж. — Эмоциональная лабильность источника ставит под сомнение ценность любого его показания. Рекомендую отсечь этот вектор расследования.
— Да ладно, старик! — возмутилось Эхо. — Это же самый сочный кусок! Драма! Измена! Друг-предатель! Может, это он тебя и угробил в итоге? И теперь его совесть мучается, вот тебе и «держись, сынок» и «что я наделал»!
Я молчал, пытаясь переварить это. Архив не был злобным обманщиком. Он был... беспристрастным следователем. Он выкладывал на стол все улики. Даже если они взаимоисключающие. Даже если они разрывают тебя на части.
Он не говорил, какая правда — настоящая. Он просто показывал, что правда — сложна. Многогранна. И зачастую одна большая правда состоит из тысячи маленьких, противоречащих друг другу правд.
Истина не была единой монолитной глыбой. Она была россыпью осколков, и некоторые из них были остры как бритва.
— Он не боится моей боли, — прошептал я, осознавая. — Он ее... каталогизирует. Он показывает мне не то, что было. Он показывает мне, «как» это было. Со всеми противоречиями. Со всей жестокостью и милосердием, переплетенными в один клубок.
— Бесполезный метафизический бред, — отрезал Страж. — Нам нужны факты. Даты. События. Причина-следствие. Все остальное — шум.
— А по-моу, это искусство, — мечтательно произнесло Эхо. — Жизнь как плохой артхаусный фильм. Все страдают, никто ничего не понимает, а концовка открытая.
Я сделал шаг назад от стены. Образы растворились. Коридор снова стал просто коридором.
Я не нашел ответа. Я нашел вопрос. Гораздо более сложный, чем «кто меня убил?».
Я нашел человека. Возможно, друга. Возможно, предателя. А возможно, и то, и другое одновременно. И чтобы понять его — и понять через него себя — мне нужно было принять эту двойственность. Не выбрать одну правду, а примириться с существованием обеих.
Это был не взлом. Это был первый урок.
Архив не враг. Он — безжалостный, беспристрастный учитель. И его учебник был написан кровью, противоречиями и обрывками чужих жизней.
И чтобы выжить, мне предстояло научиться читать.
Глава 6. Диалог с машиной
Противоречивые образы, оставшиеся после встречи с «ненадежным свидетелем», висели во мне тяжелым грузом. Я шел уже не просто по коридору, а по лабиринту собственных вопросов. Кто был тот человек? Друг? Предатель? И почему его противоречивые образы вызывали во мне не смятение, а скорее… горькую узнаваемость?