«Вера – скрепы нашей жизни», – сказал в одной из проповедей (15.01.11) патриарх Кирилл. Исчерпывающее определение! В точку! И когда эти скрепы ослабевают или исчезают вовсе, жизнь превращается в огромную бессистемную россыпь отдельных жизней или ячеек – случайных, семейных, корпоративных и других. Призывы: «Побойся Бога! Не бери грех на душу!» – могли бы пресечь в человеке злонамеренную мысль, но только в человеке истинно верующем, ибо верующий в Бога – это, прежде всего, имеющий совесть или, по Бердяеву, соприкасающийся с Богом. Но когда в душе человека, даже если он мимоходом посещает церковь и постоянно носит крестик, нет места Богу, то ему и бояться некого, и греха как понятия для него не существует. Поэтому и законы не действуют, а их обилие говорит лишь о слабости или полном отсутствии в обществе главнейшего закона – закона нравственного. Ведь последний не требует мелочной регламентации человеческих поступков, в нем многие поведенческие нормы растворены как органически присущие ему компоненты, как нечто само собой разумеющееся.
По мнению апостола Павла к примеру, заповеди ветхозаветного закона: «не убивай», «не прелюбодействуй», «не кради», «не лжесвидетельствуй», «не пожелай чужого» и другие заключаются в одной-единственной заповеди – заповеди любви, в сем слове: «люби ближнего, как самого себя». И значит любые запреты на совершение зла в «зоне любви» совершенно излишни, ибо в принципе «любовь не делает ближнему зла» (Рим. 13,9). Как бы мы ни совершенствовали юридическую базу, сколько бы мы ни плодили законов и ни подгоняли их под все случаи жизни, преступности в человеческом обществе с зоологической нравственностью – не изжить даже частично. Нет у нас веры ни в Бога, ни в людей, ни в самих себя. Нет у нас, наконец, и «веры как доверия к бытию» [17], с. 23, что просматривается невооруженным глазом на лицах и в поведении наших вечно брюзжащих верующих. Один безбожник говорил: «Если посмотреть на лица этих христиан, то нельзя подумать, что они верят в такие чудесные вещи». Как говорил преподобный Серафим: «Нет у нас пути унывать, а мы в этом сидим» [18], с. 29.
«Священная» частная собственность изолировала высоконравственные ориентиры, утвердила примат материального благополучия над духовными идеалами. Люди, не ведая того, превратились в жалких пожизненных пленников земных, чувственных благ. «Кто мучается земными вопросами, тот ответа о Небесном не получит», – писал Николай Рерих («Листы Сада Мории»). Безверие и страсть – вот краеугольные понятия, характеризующие нижнюю зону ценностной шкалы, засосавшую обывателя. Все остальное многоцветье пороков, «зло во всякое время», – лишь огромное потомство этих плодовитых прародителей.
Однако небесное не может быть уничтожено земным; на святое человек может только замахнуться (и замахивался!), но не разрушить его; верхняя зона ценностной шкалы, зона добра, может быть только временно заблокирована зоной равнодушия и эгоизма, но не стерта ею.
Что же является доминантой высших ценностей? Так сказать, добром из добра? При всем многообразии формулировок и определений применительно к разным временам и эпохам (достаточно заглянуть в соответствующие словари по философии и этике) структурообразующим центром понятия «добро» является самоотверженность: «…если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя» (Мф. 16,24).
Если одной из специфических сущностей, отличающих человека от животного, является любовь, то исключительной сущностью, отличающей Человека от человека, является Любовь самоотверженная: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15,13). Естественно, это апогей – деяние, совершаемое даже в экстремальных ситуациях далеко не каждым. Отвержение себя на уровне собственной жизни – удел героев-одиночек. И это – не насилие над собой, не изнуряющий выбор. Это – естественный для них акт обретения высшего счастья и душевного блаженства, соседствующего с телесными муками. Видимо, это имеет ввиду пушкинский персонаж из «Мы проводили вечер на даче…», когда вопрошает: «Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить?».