К счастью, последние прибыли через несколько, показавшихся вечностью, минут и невозмутимо провели нас в приемную главного комиссара. В отличие от подвластных ему людей, полковник Хендерсон заседал в обширных покоях, обогреваемых поистине гигантским камином. Да и стол перед ним был соразмерной занимаемой должности величины, пусть и хаотично забросанным массой всевозможных бумаг, лицензий и докладов.
-Прошу прощения, ваше сиятельство, - монотонно изрек дородный седовласый мужчина, по моему непреложному мнению, отнюдь не испытывающий никаких сожалений по поводу оказанного нам приема, - Харрис порой чересчур рачительно выполняет свои обязанности. Чем могу быть полезен вам и вашей очаровательной супруге?
Наверное, в этот момент мне стоило состроить приличествующее случаю лицо и заверить комиссара в своем понимании местных понятий «гостеприимства». Увы, отчим не зря сетовал на мое совершенное неумение – лукавить, во имя традиционности и заведенных порядков. Весьма кисло улыбнувшись, я уставилась на громадную ширму в дальнем углу, наводящую на невольные мысли, что позади нее как раз и укрылся пресловутый инспектор Харрис. А вместительный шкаф на противоположной стене спрятал от посторонних глаз удивительного румяного сержанта Тизла, служащего полковнику секретарем. Разумеется, то шалило мое воспаленное воображение, и несчастные предметы интерьера не таили в себе никакого обмана или кого-либо с аркебузой и зажженным фитилем. Полковник Хендерсон принадлежал к тому счастливому большинству, неспособному принять за преступный класс людей, обладающих вожделенным для многих титулом или рекомендательными письмами.
-Ваше сиятельство, - будто очнувшись от вихря печальных мыслей, я прислушалась к ведомой беседе, - вы причисляете этого молодого человека к тем обездоленным детям, что суровыми зимами бьют на улицах фонари, дожидаясь, когда появиться патруль и заберет их туда, где можно рассчитывать, по крайней мере, на хоть какую кормежку, горячую ванну раз в месяц и настоящие сапоги. Позвольте не согласиться с такой трактовкой происшедшего, пареньку грозит отнюдь «Тотхилл Филдз», а в силу далеко не юношеского возраста и опасности деяния его могут направить в «Пентонвилл».
Ощутив, как неуловимо пробежала тень по напряженному лицу маркиза, я смогла предположить, что речь шла о каком-то изощренном наказании.
-По вашему мнению: тотальное одиночество и ношение масок, скрывающих лицо, не калечат человека сильнее, чем плеть или каторжный труд? – безжизненно осведомился Мэтт.
-По моему мнению, проще разогнать узников по одиночным камерам, чем постоянно одергивать шепчущихся и подмигивающих, - безразлично пожал плечами полковник, - в камерах есть все, что нужно для работы, нормальных условий и перевоспитания.
-Однако заключенные в них сходят с ума вдвое чаще, чем в прочих тюрьмах, - холодно откликнулся муж, - и этому не способны помешать ни «комфорт», ни ткацкие станки, ни туалеты и прочие поблажки. Что касается карцеров, где люди неделями сидят в полном мраке на хлебе и воде, то они никак не содействуют вожделенному исправлению.
-Зато содействуют абсолютной дисциплинированности и послушанию, лорд Солсбери, - несколько раздраженно парировал Хендерсон, - ей Богу, в вас говорит врожденное благородство и полученное юридическое образование. Но не всех, кто совершает преступление, можно оправдать. К примеру, окажись ваша супруга один на один с человеком, забравшимся с неясными целями в ее дом, вы бы совершенно иначе рассуждали о допущенном проступке. Так что вам мешает трезво смотреть на сложившуюся ситуацию? Ведь никто иной, как Чарльз Белл проник в пределы вашей фамильной резиденции две недели назад. Неужели вы желаете – отпустить на свободу злоумышленника, покушавшегося на ваше имущество, если не жизнь?
История третья. Материнское сердце (часть 3)
Мэтт.
«Черный, как Ньюгейт», - расхожее выражение промелькнуло в голове, заставив меня против воли прикрыть глаза и медленно сосчитать до десяти, пользуясь возней тюремщика, устроенной под дверями камеры. Подобного рода места походили друг на друга, как братья-близнецы. И древнейшая лондонская тюрьма, возвышавшаяся напротив центрального уголовного суда Олд Бейли, встречала своих посетителей все той же ужасающей сыростью и невыносимо удушливым запахом сотни немытых тел, наполняющих ее казематы. Однако, в отличие от меня самого, моего невозмутимого провожатого совершенно не волновали: ни промозглый сумрак, окутывающий давящую тишину, лишь изредка прерываемую унылыми звуками человеческого горя, ни вспышки хриплого кашля, перемежающиеся чьими-то мучительными стонами и жалобными всхлипами. Все это до безумия смахивало на похоронный звон по тем, кто однажды попадал в эти стены и о ком забывали все, кроме пресловутых стражей, как правило, не отличающихся ни особым терпением, ни сочувствием.