Он соскочил с тюфяка. Пьеро спал в стоящей рядом кровати. Было так холодно, что Клод мог видеть дыхание друга. Завернувшись в простыни, юноша подошел к окну, распахнул ставни и посмотрел на внутренний двор. Как он и предсказывал, за ночь выпал снег. И это была не какая-нибудь преждевременная буря, а первая из жестоких ледяных атак – зима вступала в свои права. Клод покосился на прикрученный к оконной раме термометр: ртутный столбик опустился до четырех градусов ниже нуля. Тут его будто хватил удар – земля замерзла, следовательно, мать и сестер нельзя похоронить. Могильщику из похоронного бюро понадобится горное оборудование и цевочное колесо, чтобы пробиться сквозь лед, а так как эти приспособления нельзя доставить на кладбище, всему населению Турне придется ждать оттепели. Только тогда они смогут похоронить близких.
Покинув спальню, Клод пробирался по поместью, стараясь ни с кем не встречаться. Он держался подальше от кухни и часовни, в итоге выйдя к кладовым. Полки опустели, на них не было даже бутылочек с красками. Юноша добрался до лаборатории и закрыл глаза. Еще одна детская игра: попытаться вспомнить расположение предметов в комнате и все, что с ними связано, – так учил его аббат. Как это было давно! Когда Клод открыл глаза, его поразило, насколько заброшенным оказалось помещение. Большинство изощренных инструментов для исследований – микроскоп, например, и пневматический насос – отсутствовали вообще. Даже пыль вокруг, как заметил Клод, отличалась от пыли, которую он помнил. Она была знаком заброшенности, а не просто невнимательности. Будто хаос, царивший некогда в поместье, состарился и устал. В библиотеке нетронутые пирамиды книг покрылись паутиной.
Клод вышел на улицу. Он осмотрел громоотвод – тот заржавел и потерял самую главную деталь – проводник. Далее юноша направился к голубятне. Там господствовало молчание, и только две полевки ежились от холода на полу. Клод взобрался по спиральной лестнице, прекрасно дополняющей интерьер поместья, и вспомнил, как они с аббатом искали селитру. Затем он двинулся к башне. Клод поднялся в комнатку и посмотрел в узкое окошко сначала на заброшенный грушевый сад, затем на деревню, посреди которой тянулась черная полоса – след, оставленный пожаром. Он взялся за шпингалет на ставенке и подергал его туда-сюда. И вновь на него нахлынули воспоминания. Клод вспомнил детство, учебу и ужасное происшествие в часовне, вспомнил он и то, как покинул дом, куда теперь вернулся.
Наконец он окончательно замерз и отправился на поиски огня. Клод спустился по лестнице, пересек внутренний двор и пошел к главной постройке. Примерно на полпути к библиотеке он услышал знакомый чих.
Из-за угла неожиданно выскочил аббат и поприветствовал бывшего ученика. В последующие минуты нелепого молчания Клод осматривал Оже с внимательностью, присущей художникам. Брови старика, ранее кустистые и мягкие, теперь торчали в стороны, как рога. Волосы появились и на переносице, где растрескавшиеся, помутневшие очки словно нашли вечный приют. За их стеклами глаза, некогда горевшие голубым, совсем помутнели. Волосы на голове графа стали белее снега.
– Да… – молвил аббат, как бы отвечая на немой вопрос Клода. – Я одряхлел. И, боюсь, слишком быстро. Мой слух, сила, зрение – все состарилось. С Часами дело не пошло сразу после того, как ты уехал. Я думал, мне удастся выполнять твою работу. И некоторое время это действительно удавалось. Но когда я начал рисовать соски на бедрах, то сразу понял – пора кончать! – Предполагалось, что непристойная шутка развеселит Клода, но он, похоже, был не рад ее слышать.
Аббат решил, что бывший ученик молчит из-за горя, постигшего его. Он указал на гроб-исповедальню, самый запоминающийся предмет мебели в поместье. У него отсутствовала нижняя половина.
– Я подумал, что стоит использовать гроб по прямому назначению. Твоя сестра, младшенькая, Евангелина, выглядит в нем очень умиротворенной. Кроме того, подагра больше не позволяет мне туда забираться.
Аббат попросил Клода подать ему бутылку токая, стоящую на каминной полке.
– Только не говори Марии-Луизе. Она держит меня на такой диете, что и цыпленок бы с голоду помер.
После крайностей, на которые Клод пошел прошлой ночью, он отказался и от вина, и от беседы. Некоторое время аббат говорил о том, что происходило в последние дни, не затрагивая темы побега. Он все вертелся вокруг да около этого вопроса, не касаясь его – будто кленовый лист, покачивающийся на волнах в пруду.
Оже подал юноше кусочек консервированной груши:
– Один из последних урожаев Кляйнхоффа. Он умер больше года назад. До самого конца мы с ним спорили о деревьях. Он хотел вырастить «Истинного католика». Если ты помнишь, я долго отрицал все, что связано с религией. Однако возраст сделал меня податливым, и мы привили к деревьям «Магдалину». Последний урожай позволил заставить всю стену подвала – ту, что длиннее, – банками с грушами в густом сиропе. Перед тем как Кляйнхофф умер, я сказал ему, что он был прав – «Магдалину» стоит выращивать. Шлюха, искупившая грехи, лучше, чем истинный католик.