Яневич был весел, слегка под хмельком.
– Ну, вот и прибыли! – встретил он нас. – Сегодня покажу вам кое-что новенькое. Будете присутствовать на допросах. На первый раз – допрашиваю я, а вы учитесь. Будьте внимательны – следующий раз допрашивать будете сами. Начальник управления приказал, чтобы каждый курсант научился технике ведения допроса.
Взяв телефонную трубку, Яневич распорядился, чтобы арестанта привели.
– Доставьте-ка мне того старого обалдуя, – сказал он в трубку, – да, того самого… Я ему слегка ребра прощупаю.
Смеясь, Яневич положил трубку и сказал нам:
– Пошли!
Пройдя коридорами и лестницами, мы спустились в подвал и вошли в камеру № 276. Включили свет. Камера была, приблизительно, шесть на шесть метров, без окон, стены и дверь обиты войлоком, слегка побеленным. В левом дальнем углу – стол, по обе стороны которого были расставлены стулья. На двери, с внутренней ее стороны, висел лист бумаги, размером метр на восемьдесят сантиметров, забрызганный чернильными точками в огромном количестве.
Я недоуменно глянул на эту «картину».
– Удивлены? – весело спросил Яневич. – Сейчас увидите…
Открылась дверь, на пороге застыл чекист с двумя треугольниками в петлицах.
– Можно заводить, товарищ начальник?
– Да, – коротко бросил в ответ Яневич и кинулся к двери.
В камеру ввели человека, которого мы не успели разглядеть – так быстро Яневич повернул его лицом к двери.
– Стой, как я тебя учил! – приказал Яневич и сунул арестанту спичку. Тот, не оборачиваясь, стал отмеривать спичкой расстояние от двери – 16 спичек – после чего остановился.
– Голову вперед, руки по сторонам, задницу назад! Забыл, что ли?! – заорал чекист во всю глотку. Сбавив тон до нормального, Яневич приказал. – Теперь считай! Да громче, громче! Посмотрю, сколько за полчаса насчитаешь…
Оказывается, считать надо было чернильные точки на том листе, что висел на двери.
Я посмотрел на курсантов: на их лицах отражалась ненависть к Яневичу и его подручному. Такого «допроса» мы, конечно, не ожидали. Яневич же, развалившись на стуле, превесело и предовольно ухмылялся. Несчастный считал, считал, считал… Вот он начал сбиваться, и тут же дверь распахнулась, ударив арестанта в лицо. Он упал, обливаясь кровью. Яневич встал, взял графин с водой и начал поливать голову жертвы. Когда тот пришел в себя, его подняли, я узнал в нем инженера авиамоторов Лаврина. Встреча!
Узнать-то я его узнал, но – с трудом и ужасом: на месте лица, кровавая масса, синяки и рваные раны на щеках, глаза – еле заметные отверстия, оправленные сплошной опухолью. Было жутко не только видеть его, но и заговорить с ним.
– Будешь признаваться? – крикнул садист.
– Я ни в чем не виноват, – тихо ответил Лаврин.
– Ага, не виноват?.. Раз, раз, раз, – Яневич бил инженера по лицу крепко сжатым кулаком, по этой опухоли, по этим ранам.
Устоять голодный и измученный человек не мог – через минуту он уже снова лежал на полу, а мерзавцы стали бить его ногами.
Курсанты, как по команде, вскочили и оттеснили садистов. По их лицам было видно, что они почти готовы убить Яневича, но – только почти: страх привит всей советской действительностью, еще там – «на воле», «на гражданке».
Мгновенно растворилась дверь, и вошли двое вооруженных рядовых – должно быть, они наблюдали каким-то образом происходящее в камере. Они унесли избитого. Мы же, немедленно получив обратный пропуск, отправились домой. На следующий день «практики» не было, не было и классных занятий. Курсанты сходились группами, делясь недавними впечатлениями. Каждый имел что-нибудь такое, что взбудоражило его душу и сознание.
Виденное лично мною было «пустяком» в сравнении с тем, что пришлось видеть и пережить многим другим курсантам.
Курсант Майсюк рассказывал:
– Я попал к старшему оперуполномоченному, младшему лейтенанту госбезопасности Фридману. Принял прекрасно и папиросами угостил. Потом повел по закоулкам НКВД в темноту, где понадобился электрический фонарик. Добрались до одной комнаты. Комната как комната, столы и стулья. Но сразу видно, что тут и приспособления для пыток. У одной из стен – мраморная доска и перед нею стул, с наглухо прикрепленными к полу ножками. Над стулом свисало множество проводов. Фридман подмигнул нам:
– Вот аппаратик! А?
Подошел к столу, нажал какую-то кнопку, появился рядовой чекист. Фридман подмигнул и ему. Тот вышел и вскоре привел арестанта лет сорока, должно быть, но измученного так, что и семьдесят лет дашь ему: скелет, кожа да кости, небритый, грязный, чуть на ногах держится.
Майсюк вздохнул и, прервав рассказ, обратился к нам – взволнованно и почти плача:
– Неужели и мы станем так «работать»?.. Я заявлю начальнику школы. Так нельзя же!
Оправившись, рассказчик продолжал:
– Будешь признаваться? – спросил младший лейтенант.
– В чем?
– Не знаешь разве?
– Нет.
– Сколько ты получал от английской разведки? Какое они дали тебе задание?
– О чем вы говорите? – воскликнул арестант и заплакал.
– Не реветь! Москва слезам не верит. Не признаешься, я покажу тебе кузькину мать – вот, при курсантах. Это будущие чекисты. Ну?
– Делайте, что хотите, гражданин начальник. Я ни в чем не замешан. Был рабочим, хорошо выполнял нормы, на 150 процентов даже. На вас я, конечно, не в обиде – написал донос кто-нибудь. Как только не стыдно врать и губить людей!
– Молчать! Агитировать меня вздумал? Или их, что ли, они тебе помогут, курсанты? Я тебя научу, сволочь!
По знаку младшего лейтенанта стоявший у дверей рядовой подошел к заключенному и потащил его к стулу, что напротив мраморной доски. Вдвоем с Фридманом они усадили арестованного, надели ему на голову железный обруч и стали сжимать голову этим обручем.
– Признаешься?
– Нет. Делайте, что хотите.
Фридман включил обруч посредством провода, и обруч начал сжиматься сам по себе. После некоторой паузы спросил:
– Будешь признаваться?..
Ответа не последовало. Выключили и ослабили обруч. Арестованный сидел, уставив глаза в одну точку. Подали воды. Он очнулся. Фридман дал ему дымящуюся папиросу, но после второй затяжки вырвал ее, закричав:
– Признаешься, гадина, спрашиваю?
– Нет.
– Включить! И поставте браслеты.
Обруч сжимался, помощник Фридмана начал возиться около пыточной машины.
Из пола торчали два крючка на расстоянии в полметра один от другого. Посредине ввинчено кольцо. Ступни истязаемого туго прикрепили ремнями к крючкам, – ноги приросли к полу.
– Привязать зад к стулу! Так. Протянуть шнур.
На стене – ролик с намотанным на него шнуром, конец которого проткнули сквозь кольцо в полу и прикрепили к обручу.
– Включить! – и ролик начал вращаться, стягивая на себя шнур, голова арестованного пригибалась к полу.
Курсант Кошкин не выдержал. Он подбежал к Фридману и с размаху ударил его по физиономии. Поднялся шум. Арестанта освободили. Трое вбежавших в комнату чекистов увели его. Нас отправили домой…
Майсюк говорил горячо, порою – со злобой и заметно не владея собой. Поднявшись с места, он крикнул:
– Нет! Я все-таки иду к начальнику школы, – и вышел из комнаты.
Едва Майсюк вышел, как появился курсант Кошкин, о котором мы знали, что он был взят под арест сразу по возвращении с «практики».
– Ну, как? – бросились мы к нему.
– Хорошо, товарищи. Мне бояться нечего, мое социальное положение ясное и чистое. На «губе» (так называлась у нас гауптвахта) был у меня сам начальник школы. Я все ему рассказал. Он выслушал меня и велел освободить. С Фридманом он еще потолкует – так это дело мерзавцу не пройдет.
Едва ли кто из нас мог предполагать такие последствия нашей первой практики «допросов». Во всяком случае, мы были отчасти рады, что сумели показать «я» и что с нами, как будто, считаются – освободили же Кошкина!