Моя будущая жена Гета, которой было тогда 4 года, спала в одной постели с умиравшим на ее глазах больным отцом. Ее мама в это время была на работе (на казарменном положении).
Все тяготы голода ужесточались сильнейшими холодами, нагрянувшими на Ленинград. Повторилась зима 1939/40 года, когда шла война с Финляндией, значительно холоднее и длиннее обычной. Но тогда хоть дома было тепло и не было голода. Люди натягивали на себя все, что могли, особенно если приходилось вставать ночью в какие-либо очереди.
Нечистоты выносились прямо во двор и постепенно образовывались огромные замерзшие горы их.
Артиллерийский обстрел и бомбардировка города продолжались. Порой воздушная тревога, связанная с бомбардировкой города, затягивалась на 5–6 часов. Но люди теперь не обращали на нее внимание, так как у каждого были свои дела, да и бомбежка — это не главное. Главное — голод.
Не помню, по какому поводу, но мне пришлось во время воздушной тревоги идти на улицу Некрасова, дом 39, к моему другу Борису Припштейну. Мы сидели за столом, и вдруг в полной тишине закачалась люстра. Мы сразу поняли, что где-то близко взрыв (опыт уже был). Действительно, оказалось, что бомба уничтожила дом 43 (через дом от нас). Улица была завалена разрушенными частями дома.
25 декабря нормы выдачи хлеба по карточкам были повышены до 350 г для рабочих и до 200 г для иждивенцев, но фактически хлеб в магазины почти не поступал, не говоря уже о других продуктах питания. В 4–5 часов ночи я вставал и, закутавшись во все, что можно было, шел занимать очередь в булочную на углу Невского проспекта и ул. Восстания. Люди в очереди мерзли, спрятаться было некуда, а утром продавец говорил: «Расходитесь, хлеба не привезли». А иногда булочная даже не открывалась.
В декабре смертность от голода стала массовой. Люди еле ходили, а уж если человек упал, то он уже встать не мог и умирал. Снег не убирался, во многих местах достигал 0,5 м толщины и более, а если рядом горел дом и его пытались спасти пожарной водой, то там образовывался еще больший слой льда. Так было, например, у дома 9 по Пушкинской улице, где образовался ледяной холм толщиной более метра.
В городе возросла преступность. Были организованные группы людей, которые отнимали у граждан карточки, нападали на фургоны с хлебом. Стал появляться каннибализм. Человеку, не выглядевшему истощенным, опасно было находиться на улице. Моя теща рассказывала, что однажды она везла маленькую Гету на саночках через реку Неву. Внезапно она почувствовала, что саночки стало легче везти. Она обернулась и увидела, что два человека схватили Гету и пытаются уйти. И она вступила в настоящую борьбу за жизнь своего ребенка. Ей удалось вырвать Гету из их рук.
В этот период времени у меня началась депрессия. Есть было нечего, не хотелось жить, и только мягкость и душевная теплота моих родителей улучшили мое состояние. Кроме того, невзирая на большие трудности, руководство города все же сумело нам, детям, сделать праздник Нового, 1942 года. В районной школе ДХВД (Дом художественного воспитания детей) была устроена елка, небольшой концерт, а главное, нас угостили ОБЕДОМ, показавшимся нам тогда вершиной кулинарного искусства. В январе месяце я был на нескольких занятиях в школе. Занятия проходили в том самом бомбоубежище, которое 4 месяца назад спасло мне жизнь.
В помещении было страшно холодно. Нас было всего 5–7 человек. Среди них были мои друзья-одноклассники Алик Кац, Нина Белова и Таня Бирштейн, ставшая впоследствии известным российским ученым-физиком, заслуженным деятелем науки РФ, лауреатом европейской премии L’Oreal-UNESCO «Женщинам в науке».
Мы все в городе уже знали, что налаживается Дорога жизни по льду Ладожского озера. По всей вероятности, продукты и не поступали в магазины, потому что шел процесс их накопления. В этот же период начался второй этап эвакуации населения по льду Ладожского озера. Эвакуация коснулась также многих институтов с их сотрудниками. Среди эвакуированных был и мой одинокий дядя, инвалид с детства.
В конце января мой отец слег и больше уже не вставал. Он медленно угасал.
Когда-то наша квартира была большой и коммунальной и имела два входа: с парадной лестницы и с дворовой лестницы. В 30-х годах квартиру разделили. Наша семья получила отдельную квартиру со входом со двора, а за стенкой осталась меньшая, чем раньше, коммунальная квартира. В одной из комнат этой квартиры жила семья сестры отца (моей тети Хаси). В январе от голода умерли ее муж и сын, она осталась со вторым сыном, Ильей, который был очень близоруким человеком и поэтому не находился в армии.
Наконец 11 февраля 1942 года вечером по радио передали долгожданное сообщение о том, что с завтрашнего дня, 12 февраля, во всех магазинах (по прикреплениям продуктовых карточек) будут выдавать продукты. Какая это была радость!
С утра следующего дня все магазины заполнились народом, и я тоже через некоторое время принес полагающиеся нам на семью продукты: крупу, жир, сахар. Мама сразу же поставила варить пшенную кашу. Но наша радость была омрачена. Вскоре пришла плачущая навзрыд моя тетя Хася и сообщила, что у ее сына в магазине, пока он стоял в очереди, украли все продуктовые карточки. Это верная смерть. И тут я получил урок, который запомнил на всю жизнь. Мой отец приподнялся, насколько мог, на постели и обратился к маме: «Поделись с сестрой». Больше он практически говорить не мог. И мама честно разделила продукты между нашими семьями. В следующую ночь отца не стало.
Мы с мамой очень не хотели, чтобы папу «взяли», т. е. пришли бы бойцы МПВО и забрали тело на какой-то сборный пункт (обычно морги больниц). Мы решили его похоронить. Предварительно с большим трудом был по карточкам взят хлеб на день вперед, чтобы заплатить могильщикам (плюс сколько-то денег). Не помню уже, кто нам помогал вытащить наскоро сколоченный гроб из квартиры во двор. Мы с двоюродным братом связали один за другим пару детских саночек, установили на них гроб и вдвоем повезли. Сзади плелась похоронная процессия: мама и тетя. «Экспедиция» предстояла нелегкая. По нерасчищенной дороге надо было пройти Лиговку, Расстанную улицу. Провозя саночки по аллеям кладбища, мы видели несколько огромных гор трупов в самых невероятных положениях и позах.
Покойников свозили туда и не успевали зарывать. Могильщики провели нас к уже вырытой могиле. Сам процесс опускания гроба и его засыпки кусками ледово-замерзшей земли был очень быстрый. Мама тихо плакала, я пытался ее успокоить.
Затем мы медленно побрели домой. Я оглядывал окружающее пространство, пытаясь запомнить путь к могиле. Это было очень трудно сделать — вокруг одинаковые аллеи, снег и трупы. К великому моему сожалению, уже весной, после смерти мамы, я, отправившись на Волково кладбище, не смог найти место захоронения отца, о чем скорблю до сих пор. Какое-то время спустя я понял, а может быть, мне кто-то подсказал, что могила была вырыта заранее неспроста. После нашего ухода могильщики могли вынуть гроб, бросить тело отца в общую кучу и использовать могилу для такого же временного погребения других тел. И такой круговорот они делали постоянно. Эти люди, вернее, нелюди, невероятно обогатились на горе массы ленинградцев.
Мама очень переживала, она все время повторяла: «Я без папы жить не могу». Но жизнь продолжалась, мама дома (так тогда делали многие женщины) от своего предприятия шила обмундирование для фронтовиков, а я чем мог ей помогал.