Ну, ничего – затянет, заноябрит; у жителейнаших широт будет солнечный голод. И я несмогу не заметить, что не горит, но жжет где-тотам,должно быть, на уровне горла:увидеть тебя, присвоить тебя плечом,да видит мой черт – я не обещала держаться.
О чем я тут в строчку? Да, в общем-то, ни о чем.Такие погоды: не очень-то тянет смеяться.Выходит, что Лондон с лицом запотевшегозеркала в бане: то жар от витрин, то туманныедиалоги из Happy English.И все время кажется, что дырку прорвалов дамбе, и онанарывает Темзой.А у меня тут финиш.
«Время гадать на гуще, цедить пастис…»
Время гадать на гуще, цедить пастис,глобус – в плену затвора твоих ресниц;ты, если можешь, до пятницы мне приснись,иначе я здесь совершенно сойду с ума.
Утром – по кофе, по слову, по СМС,вечером – кто-то несчастный под кожу влез,ходит и ходит там, и не находит места,ему там приют – придуманная тюрьма.
Знаешь, мой милый друг, здесь пустые лица,ты по маршруту Москва, с пересадкой Ницца,пока я, как на собаках, одну столицуменяю плацкартами втридорога на другую.
Вот ты из Монако пишешь: улитки, вкусно.Я здесь натираю в щепки «Брюссель» капустный,и время полощет вены, как «Черный русский»,и я без тебя по-прежнему не могу.
Октябрь
Октябрь – и вещи уже на балконе совсем не сохнут;время кольцует, смеется, делает нас большими,и снова такая осень, что проще сдохнуть,чем отпустить со словами «но ты пиши мне».
Но ты пиши мне.Я буду фоток твоих охранником или вором,маячить по холоду нашей любимой Бронной,и пальцами помнить пульс в углубленьи горла,и то, что деревья ночные становятся морем.
Становятся моремна стенах, подушке и тихих спинах,мосгаз с мосэнерго дадут нам угля – согреться,какая холодная будет зима, мне уже противно,какая дурацкая будет весна, мне уже не спеться,
не спетьсяни с кем, как с тобой. И приходит нежить,«останься со мной» – это тоже совсем из техроманов, где по страницам немым кортежемшатаются фразы вроде бабочек в животе.
Бабочек в животах —не бывает. Там бьются вены, качаются лейкоциты,стучит наковальня желудка, скрипит напалмом.Я знала: мои ладони полны магнитом,а ты – железом. И нас срывает, и прямо на пол.
И прямо на полвсе падает с гулким грохотом, скрипом, лостом.Проверь меня временем, медными трубами, долгимстажем,на прочность и верность, на соответствие разным гостам,поверь мне, что так еще не было. Так же – страшно.
Для чтения в самолетах
Мой небожитель, я думаю о тебе, начиная снизу,расстегиваю мысленно по миллиметру шелковое,и буквенно, литерно мантры губами считываюкаким-то стамбульским, горячим, несдержанным шепотом.И в эти минуты, я даже по чести не скрою —я вся разделяюсь на макро и чуточку микро,горят остановки Парижа, леса Подмосковья.и дрожь в перепонках ревнивым и жадным пунктиром.Любить тебя датами, фразами, сетью звонков,клеймить их по памяти острой строкой на хитоне.Янтарные пуговицы солнечных позвонковсчитать, накрывая лимериком, словно ладонью.И выучить наизусть. И чуть позже – подохнуть.Когда станет ясно, что все это – сплошь иллюзии.Мой небожитель, я пишу о тебе столько строк,сколько рукам по закону положено думать о Музе.
При чем тут Сартр?
В объятьях туманазаперто небо.Медной тарелкой свисаетлуна.У входа в метроты стояла вся в белом,тебя окружала кольцомтишина.Я вышла навстречу —минута в минуту.С волнением в сердцеи Сартром – под мышкой.Ты ощущала себя королевой,я – дерзким и очень наивныммальчишкой.Взъерошила челкухолодным касаньем —сегодня ты —Снежная Королева.А я буду Каем. Я жду приказаний.Я буду белее тебя или мела.И так мы светилисьна тёмных проспектах,что думали люди —неоновый свет.Что думали люди:наверно, реклама.Похоже, осколки и брызгикомет.Луна исчезалав глубоком полёте.И мы – недвижимо —любили друг друга.И Сартр в матовом переплётевнезапно выпал вон из рук.
«Во Франции говорят, у каждой женщины должно быть опасное черное платье…»