Поезд до Виктории отправлялся по местному времени ровно в 7 часов вечера.
Вечер, к слову, был летний, ласковый, запах недавно скошенный травы висел в воздухе, сплетаясь с тяжёлыми запахами мазута и нагретого за день железа шпал. Даже на самых красивых вокзалах пахнет так. Солнце ещё высоко висело над городом, отражаясь слепящими бликами от окон поезда, но тени уже были длинные, вытянутые, стелились по асфальту бледным дрожащим шлейфом.
Стена вокзала — такая пронизывающе холодная, шершавая и как будто крошится под пальцами.
Хидэ чувствовал.
Ещё он чувствовал чужие губы на своих, и это сводило с ума.
Эта проклятая служебная поездка в этот мазутный и мрачный Шель, наедине с которыми через пять минут хочется повесится на первой удобной удобной перекладине. А то, что Хиде остался с ним наедине, можно было заявить с практически незамутнённо чистой совестью. Феликс дома почти не появлялся, а когда появлялся – просто спал. Токугаве оставалось лезть на одну из четырёх стен от скуки и одиночества. И вот теперь эта командировка наконец закончена, поезд до Виктории отходит в семь, а они зажимаются у боковой стены вокзала с безлюдной стороны, бешеные и голодные, потому что, если нет, если они будут просто стоять рядом и вести себя прилично, то Хидэ немного чокнется.Хотя Феликс говорил, что он и без того был чокнутый.
– Не успеем, – на ухо выдыхают, и это режет, как бритва.
– Поезд отходит в семь, – негодующе, почти капризно вспыхивает Токугава и тянется вслед за Феликсом.
– «Семь» – это через пять минут, – Феликс стучит по циферблату наручных часов. Он расстроен, конечно, но одновременно ему весело,
– Тогда точно не успеем, – сникает Хидэ.
Купе на два спальных места и широкое окно, в которое видно вокзальный шпиль.
– Чаю бы попросить, – понуро вздыхает Токугава, усаживаясь на своё место.
– Можно и чаю, да, – рассеянно соглашается Феликс, потому что он сейчас совсем не о чае думает. И очень может быть, что вообще ни о чём.
– Знаешь, что я подумал… Что чай – это совсем необязательно.
Дверь закрывается со щелчком, и можно вообще не ждать, можно здесь и сейчас. И он берёт. Тянется на цыпочках, целует в шею, поддразнивая, чтобы его в следующее мгновение крепко притиснули к себе, позволяя почувствовать жар чужого тела, утопая в смазанных беспорядочных поцелуях. Феликс откликается очень живо, поджигается, как спичка и горит ярко.
Когда Токугаву уже наклоняют над столом, расстегивают ширинку, стягивают брюки, дверь снова открывается. Со щелчком.
– Я принесла вам… постельное… – слово «бельё» юная маленькая проводница так и не произносит, она отступает, пунцовая, а потом с невиданной скоростью для женщины на каблуках убегает в другой конец вагона.
Нейгауз Феликс печальным взглядом смотрит вслед проводнице, ероша волосы, пока Хидэ, уткнувшись лицом в полку и весь трясётся от безудержного хохота.
– Чего ты ржёшь? Засмущали бедную девушку, аж стыдно.
– Что-то мне подсказывает, – сквозь смех задыхается Токугава, – что чай она нам не принесёт.