— Да, тщательно взвесьте свое решение, господин магистр. Мы никого не предаем, это вы знаете, но у нас есть способы и средства разрушить вашу карьеру, не отсылая вас на костер.
Первое правило, оно ему известно. Каждый, побывавший у них хоть раз, одной ногой уже попал на костер. Они держат в руках любого, кто хоть раз забрел к ним, даже по ошибке, потому что для правосудия и церкви они есть порождение сатаны.
— Прекрасная дилемма, — сладко улыбнулся Найдхард. — Отпускаю вас с миром. Однажды наш человек заговорит с вами и потребует нужную информацию. До скорого свидания, господин магистр, берегите себя!
Ломбарди поднялся по лестнице. Дверь наверху была открыта, и он вышел на улицу. До схолариума оставалось несколько минут ходьбы по Шмирштрасе, в сторону Катценбаха. Башмаки тонули в грязи. Шаги глухо отскакивали от мостовой. Нет смысла делать вид, что никогда не было такой главы в книге его жизни.
Он позвонил. Де Сверте еще не спал и впустил его. Ломбарди попросил кружку вина и скрылся в своей комнате. Окно было открыто, луна светила прямо на кровать. Узкая полоска молочного света, которая постепенно продвигалась дальше, пока он, Ломбарди, стоял у окна, опустошая кружку. Наступило время подвести итоги. Сейчас он барахтается в паутине своей вины и вот-вот застрянет в ней окончательно. С одним из них он познакомился в восемнадцать лет. В возрасте Домициана или Маринуса. На год старше Лаурьена. Но Лаурьен, который, видимо, до сих пор верит в невинность и чистоту, испытал отвращение, его нежная душа почувствовала грязь. Бедная его душа! Домициан был совсем другим, да и Маринус явно тоже. Но они просто тайно подглядывали, а Ломбарди не смог противиться возбуждению, оказавшемуся для него фатальным. В то время он был студентом в Праге. Они выдавали себя за труппу актеров, выступающих на ярмарке, демонстрируя акробатические номера. Он собирал для них деньги, потому что хотел немножко заработать. Только позже ему стало ясно, что речь идет о секте, отколовшейся от беггардов, потому что такая ересь казалась им слишком невинной, — они проповедовали не только свободную любовь, но и гораздо более мерзкие вещи. Беггардов преследовали: сжигали или вручали их судьбу Рейну. Один из главарей был казнен в Кёльне, к большому удовольствию архиепископа, стремившегося искоренить беггардов и тех, кто был им близок. Чтобы наконец очистить город, было проведено несколько процессов, но, видимо, их оказалось недостаточно. Когда-то беггардов отличали апостольская бедность (в этом они были близки к орденам нищенствующих монахов) и отшельничество, теперь они превратились в свою противоположность, по крайней мере что касается тех людей, в руки к которым он попал. Они предавались самым мерзким непотребствам.
Ломбарди закрыл окно и, не раздеваясь, лег на кровать. Тогда сплотившаяся вокруг Найдхарда компания взяла его с собой в склеп, а он еще удивлялся, что тут можно праздновать. Они соблюдали осторожность, поскольку знали, что за ними по пятам следует не только церковь, но и их собственные братья, не одобряющие этих занятий. В том склепе он впервые увидел так называемую amori liber[45], и, мечась между отвращением и возбуждением, вынужден был поклясться на Новом Завете, что будет молчать. Одна клятва потянула за собой другую, а первый испуг превратился в пожизненный страх: вдруг его имя когда-нибудь всплывет в связи с ними. Но самым ужасным было не это. При следующей встрече они настолько накачали его дешевым вином, что рухнули все его устои и он тоже совокуплялся с какой-то женщиной. Неужели человек может оставаться трезвым, если все вокруг пьют и получают удовольствие? Если все пошли на карнавал, как усидеть дома, сверля стены грустным взглядом? Прекрасно сознавая, что попал в еретическую секту и что единственной возможностью выбраться из нее является бегство, он, наоборот, постепенно втягивался в порочный круг. Он впервые увидел обнаженных женщин, освещенных факелами. Для них это непотребство было благороднейшей религией, в их головах поселилась абсурдная смесь, секс они воспринимали как ступень к вечной жизни и спаривались подобно животным. Их теория не вызывала у него интереса. Его не волновали их байки о мистике и Боге. Он никоим образом не связывал все это с Богом, для него имели значение только женщины, с которыми он мог совокупляться. Какое ему было дело до их теологических изысков — похоти они ни к чему. Он был молод, и его любили женщины — вот и всё. Он до сих пор еще чувствовал на своем теле их руки, но сегодня ему казалось, что они оставили на нем холодные ожоги.