Он с любопытством обернулся… и замер, пораженный: на покосившихся кольях ограды, лицом к реке, было распято обнаженное тело Тоньки-Заразы! Мертвые глаза девчонки, казалось, смотрели прямо на Олега, вокруг рта, стекая на шею и грудь, запеклась черная кровь. Прямо над головою Тоньки огромным ржавым гвоздем был прибит сизый человеческий язык, видимо Тонькин. По языку ползали жирные темно-зеленые мухи…
— «Тимоха Рысь обещал язык отрезать…», — справившись с порывами тошноты, вспомнил Олег Иваныч и решительно направился к приказчику, отвел в сторону…
Узнав Гришаню, тот благосклонно выслушал Олега, заявив, что Спиридон Кривой уже ждет пыток в порубе, а что касаемо Тимохи Рыси, то — не пойман, не вор… К тому же Тонька-Зараза оказалось беглой холопкой, прижившейся у фишовского смерда Емельки Плюгавого, известного тихвинского сутенера. Так что предстояло еще выяснить ее хозяина да выспроить, что он хочет за порчу своей вещи — холопки Тоньки. А пока хозяин не найден, вскорости и Спиридона придется выпустить, предварительно для порядку пытав, а за что его держать в порубе, даже если он и признается в чем, — терпильца-то нет!
Даа… законы… Впрочем, как и там, дома. Попробуй-ка без терпилы-то.
Олег Иваныч покачал головой и поклялся сделать все, чтобы наказать убийцу. В том, что подобную гнусность сотворил именно Тимоха Рысь, он не сомневался.
Вечер выдался тихим, благостным. По бархатно-золотистому небу медленно плыли прозрачные невесомые облака, подсвеченные снизу оранжевым заходящим солнцем, в вересковых кустах у ограды двора отца Филофея заливисто свистел соловей.
— Эк, как выводит, собака! Казалось бы — совсем неприметная птаха, а вот, поди ж ты… — сидевший у подоконника Гришаня аж прослезился от удовольствия.
— Поистине, райская услада, — согласно кивнул вошедший в горницу отец Филофей и протянул смурно сидевшему на лавке Олегу кусок бересты с костяным стержнем.
— Вот те писало, как просил.
Кивком головы поблагодарив хозяина, майор быстро набросал на специально выделанной берестяной коре пару строк крупными печатными буквами. Тщательно свернул кору в трубочку, перевязав крепкой вощеной нитью, позвал Гришаню:
— Знаешь, где богомольцев двор?
Тот кивнул.
— Летаху! Не в службу, а в дружбу… Передашь боярыне Софье!
В светелке жарко горели свечи, их трепещущее желтое пламя отражалось в окладах икон, пахло благовониями и топленым жиром. Упав на колени перед иконой, истово молилась боярыня Софья. Черные одежды ее распластались по выскобленному дощатому полу, словно крылья раненой птицы. Вот уже второй год не было у нее ни убитого москвитянами мужа, ни деток, унесенных лихоманкой. Второй год боярыня собиралась принять монашеский постриг, лишь желание закончить дела сдерживали ее — мечтала поставить часовню на перекрестке дорог, и отец Филофей обещал помочь ей в этом богоугодном деле. Чуть слышно скрипнула дверь…
— Матушка!
— Чего тебе, Никодим?
— Послание тобе малец принес.
— Что за малец?
— Убег уже.
Дрожащими руками боярыня развернула бересту…
«Любезная госпожа Софья! Опасайся разбойника Тимохи Рыся и его банды. Когда отправишься в путь, усиль охрану, и пусть тебе будет удача. Друг».
Любезная госпожа… Давно ее так никто не называл. Кроме разве что отвергнутого любовника боярина Ставра. Но это не Ставр, нет, да и откуда ему здесь взяться? Записка написана как-то странно, не совсем по-русски, видно, писал иностранец, свей или немец… а «банда» — вообще фряжское слово. Фрязин? Миланец, генуэзец или венецианский гость? А может быть, он из Кафы? Да, скорее всего, из Кафы, прибыл с московскими купцами.
— Никодим!
Верный слуга бросился в горницу.
— Пойдешь в ряды, узнаешь, нет ли средь купцов фрязина или немца. Да смотри у меня, как в прошлый раз, не упейся, а то живо батогов отведаешь!
— Как можно, матушка! В точности все исполню.
Софья подошла к окну, провожая бегущего слугу задумчивым взглядом. Жаль, что этот неведомый друг фрязин или немец. Был бы лучше новгородец… красивый, высокий, с русой кудрявой бородкой, с глазами цвета свейской стали, как у того, что был тогда в церкви. О, Боже, что за грешные мысли.
Упав на пол, боярыня вновь принялась молиться.
Красива была боярыня Софья. Красива, умна, образованна, да еще и богата. Только вот счастья у нее не было.
Хороши были струги костромского купца Ивана, крепкие, вместительные, на веслах и под парусом ходкие. Вез Иван в Новгород воск да рыбу соленую — осетров волжских, что царь-рыбой прозваны. Окромя этого были на стругах и бочки с медом, большие, пузатые, какие называют беременными, и мед в них был сладок, вязок и душист. Солидную прибыль сулили Ивану товары его. Хоть и не торговал сейчас Новгород с ганзейцами, однако сведущие люди сказывали, на воск да мед купец всегда найдется, не ганзейцы, так свей иль орденские немцы, да еще про голландцев с англичанами слухи ходили… Правда, Иван этим слухам не очень-то верил — уж больно сильна Ганза, вендские купцы ни за что голландцев к Новгороду не пустят… хотя, может, какой шальной кораблишко и прорвется через Зундский пролив.
— Чего с ганзейцами-то не поделили? — возлежа на небольшой площадке на корме, интересовался Иван у Гришани. — Ни им не выгодно, ни нам, ни самим новгородцам…
Гришаня в который раз пояснял, что ганзейские гости уж слишком оборзели. И сукна у них короткие, в тюке гораздо меньше, чем сказано, и селедка в бочках крупная пополам с мелкой черт-те как положена, да и воск они «колупают», а что отколупано — то их. В общем, никакого сладу. А когда купцы новгородские «заморские» возмутились, ганзейцы обиделись, совсем перестали в Новгород товары возить. Ну, то Ливонскому магистру на руку, флот орденский ничуть не хуже ганзейского, а пожалуй, и лучше.
— Но, Иван свет Федотыч, ганзейцы или Ливонский Орден — не твоя забота! Тебе ж товар все равно новагородским купцам сдавать, оптом, так ведь? — Гришаня пытливо взглянул на купца. Тот усмехнулся, отворачиваясь, так что даже лежащий рядом Олег догадался — не очень-то хочется костромичу новгородцам товар сдавать, куда как выгодней было бы напрямик иноземцу какому… выгоднее, но и опасней — новгородские купцы людишки ушлые, обид себе не прощают. Потому и отвернулся купец от Гришани, замолк, не хотел продолжать неприятную тему.
На ночь пристали к берегу. Может быть, безопаснее бы было встать на середине реки, но речка Тихвинка не столь широка, чтобы этот маневр послужил достаточной защитой от разбойников, коими данные берега кишмя кишели. Вся надежда была на воев-охранников да на многолюдство — кроме Ивана Костромича с караваном плыли еще несколько купцов из разных мест, всего насчитывалось восемнадцать стругов, да народу боле трех сотен душ, все в кольчугах да панцирях, с топорами да самострелами, а на «Сивке» — главном костромском струге даже имелась пара небольших пушечек-бомбарделл. Попробуй-ка напади, супостат-шильник!
Жгли костры, ужинали, все темнее становились ночи, пока еще теплые. Выставили сторожей, Олег Иваныч тоже вызвался, засиделся без дела, заскучал — чего ж не поразмяться малость, не послушать бывалых людей байки…
Они сидели в дозоре вдвоем, укрывшись за кустами малины, — Олег и Силантий Ржа — здоровенный мужик, профессиональный воин, нанятый Иваном Костромичом в качестве начальника охраны. Силантий тоже решил поразмять кости, лично проверить стражей.
— Так и побили нас татары, еле убег! — шепотом рассказывал Силантий. — Но мы с ними еще посчитаемся, придет время. Вот на обратном пути на Москву подамся, к Великому князю Московскому Ивану Васильевичу, говорят, он воев землицей испомещает за верную службу. Это б неплохо, землицу-то, с парой деревенек, с холопами. Ну, можно и одну деревеньку, бог с ней. Чу!
Силантий замолк, настороженно вслушиваясь.
— Блазнится — скачет кто-то, — обернувшись, прошептал он, и Олег крепче сжал шестопер, выданный купцом Иваном вместе с короткой кольчугой, вязанной из плоских колец, и кривоватым засапожным ножом в зеленых сафьяновых ножнах. Осторожно поднявшись, Силантий махнул рукой: — Пойдем-ка, посмотрим, Олег.