- Сашка?
- Ну да. Это он, значится, в костюм был одетый, видит, я иду, - ну и стал как положено. Пугнуть ему меня взбрело. Так вот чуть и не убил.
Яков промолчал. Тетка Маня, видно почувствовав, что вывод ее не очень убедителен, сочла нужным добавить:
- Чуть не убил. Было померла я от страха.
- И часто он так шутит? - поинтересовался я.
- Да, почитай, они с Ольгой все время не в своем ходят. Сашка, тот с утра, как на работу придет, так сразу в какой-нибудь сюртук втюрится или на голову чего-нибудь железное нахлобучит, да и она от него не отстает. Вот они и представляют собой все дамов да господ: говорят уж очень чудно, кланяются, ручки целуют. - Она встала и очень похоже изобразила: - "Да, сударь, одначе, сударыня, сердце мое пламенное". У них ведь любовь. Тетка Маня оглянулась и заговорила шепотом: - Вот любовь-то и довела. До самой до ручки.
- А при чем здесь любовь? - равнодушно спросил Яков.
Работал он отлично, мне, как профессионалу, это было ясно; и тетку Маню он раскусил сразу же, ловко играл на мнимом равнодушии к некоторым нужным моментам ее рассказов.
Тетка Маня решила его поучить:
- Знал бы ты, милый, что она за любовь бывает. Вот у меня в прошлом годе петух был. И тот влюбился, и за любовь погиб. Это у курей-то!
Вот тут мы оплошали: нам не удалось вовремя перебить ее и пришлось выслушать романтическую историю влюбленного петуха.
- Ну, петух и петух, ничего за ним не замечала. И дела его вроде должны быть петушиные. Так нет! Куры все ходят беленькие, пухлые, теплые да чистые, а он на них и не глядит, будто и не куры вовсе. Только за одной ухаживает, только все одну и топчет. А сама-то - рябенькая да худая. Ты, погоди, дослушай, а потом уж рукой маши. Ну чтоб порядок соблюсти, я возьми, да и заруби пеструшку. И что же ты понимаешь! А вот что. Утром иду я в курятник, а у самой на душе тяжело - петух-то всю ночь орал, а теперь тишина, будто у них, у курей, покойник. Погоди, я говорю: сейчас самое главное пойдет. Куры все присмирели, в кучку сбились, а он висит на жердочке, нечистая сила, головой вниз, лапками держится. Это он так по-своему, по-куриному, значится, повесился. От любви, выходит. Ну что скажешь? Это у курей-то, а? - Обтерла ладонью губы и, довольная, откинулась на спинку стула. - Так что записывай. Сашка виноват, баламут этот, - твердо закончила тетка Маня.
- Они не ссорились? - спросил Яков.
- С покойником-то? - прищурилась тетка Маня. - Если сказать, так они лютые враги были. Самохин-то все за Олей приударял. Сашка что? Малек против него. У них с Олей все судырь да судырь, а Самохин - тот по-простому, напрямки. То щипнет, то гдей-то прижмет в уголке собственноручными глазами видела. Сашка раз его упредил, другой. Тому только смешки - учись, мол, говорит, обхождению. Вот Сашка и скажи ему как-то: "Иди, мол, на галдарею, тама работа тебе". Тот пошел, а Сашка вслед. Чего они там работали, не скажу, не знаю. Только Самохин напрямки в милицию побег - мордой побитой жалиться...
Яков кивнул мне: попомни, надо проверить.
- ...Вона как. Сашка это все утворил, беспременно он. Неласковый он, задиристый...
- Ну, хорошо, - прервал ее наконец Яков. - Когда вы ушли вчера из музея?
- А как убралась, так и ушла.
- Точнее не припомните?
- В семь часов. Может, немного в восьмом.
- Кто после вас оставался в музее?
Глазки ее вдруг забегали испуганными мышатами. Мы переглянулись. У меня вообще к этому времени создалось впечатление, что трещит она не зря: будто сорока предупреждает кого-то об опасности и старается ее отвести.
- Никто. Я последняя была.
Когда тетка Маня, надежно упрятав жиденькие косички в свои сорок четыре платка, ушла, оглядываясь, мы одновременно облегченно вздохнули.
- Да, слов нет, - проворчал Яков. - Все сходится на твоем молодом друге.
- Слишком уж сходится, - осторожно возразил я.
- Факты, факты-то какие: записка под трупом, написанная его рукой, я уж не говорю о ее содержании, вражда, серьезная вражда с Самохиным, туманные угрозы. Опять же эти обломки шпаги: ты сам говорил, что у Саши дома целая мастерская. Там он вполне мог сделать из обломка клинка нож для личных нужд. Все, все сходится.
- За исключением одной немаловажной детали.
- Какой же? - поинтересовался Яков.
- Психологической. В литературе это называется разностильной лексикой. Мне почему-то кажется, что убийство Самохина, с одной стороны, и телефонный звонок и перчатка - с другой - это не связанные между собой линии, случайно пересекшиеся в одной точке. Вся эта "пирушка с привидениями" находится в элементарном противоречии с таким реально жестоким исходом.
- Ерунда, - отмахнулся Яков. - Это не для нашей работы.
- Не могу с тобой согласиться, - сказал я. - Никак.
- А это мне и не надо, - холодно ответил Яков. - Твое мнение мне неинтересно. Может быть, я и сам не очень уверен в виновности Саши, но проверить должен - профессия обязывает.
- Тебе бы сменить профессию, - мечтательно вздохнул я, чувствуя, как мы близки к ссоре.
- Что так? - насторожился Яков. - И какую бы ты мне предложил?
- Лесником бы тебе работать.
- Отчего же именно лесником? - смутился он.
- От людей подальше!
Яков рассмеялся.
- Не петушись, Сережка, пойми меня: дело очень сложное, голова кругом идет. Не поверишь, я нутром чувствую, что это еще не все.
- Вот поэтому и не надо отвлекаться на явно второстепенные...
- Что вы хотите? - перебил меня Яков, оборачиваясь на приоткрывшуюся дверь, в которую робко заглядывала дежурная гостиницы.
- Я хотела сказать, может, вам важно будет - ключ-то от тринадцатого номера нашелся.
- Как так? - опешил Яков.
- Да вот так, уж не знаю. - Она говорила, не входя в комнату. Нынче, как я смену принимала, так он уж на месте висел.
- А кто дежурил перед вами? - Я встал и, пошире открыв дверь, пригласил ее в комнату.
- Воронцова, Ольга.
- Так, так, так, - запел Яков. - А в тот вечер ее сменили вы, да?
- Так и есть, я меняла. Да она, я забыла сказать, и тогда приходила. Говорит: книгу оставила.
- Взяла и пошла?
- Да нет, - смутилась дежурная. - Не сразу; она посидела немного заместо меня - я отлучалась, по личному то есть...
- Понятно, - перебил ее Яков. - И когда это было?
- Да около восьми что-то.
Он посмотрел на меня, я кивнул.
К Староверцеву мы пошли сами. Он, совершенно убитый, сидел в своем кабинете, расположенном на втором этаже музея. Встретил он нас безучастно, видимо понимая, что ничего хорошего мы ему не скажем. Для человека его лет и склада характера такие потрясения не проходят легко и бесследно. За какие-то сутки он постарел так, что даже мне, знакомому с ним всего несколько дней, это сильно бросалось в глаза.
Яков, однако, на это ни малейшего внимания не обратил. Он деловито уселся за директорский стол и достал блокнот, поручив мне вести протокол допроса.
- Мне, право, легче рассказать о любом экспонате музея, чем о сотрудниках, - как-то беспомощно отозвался Староверцев на просьбу Якова.
- Сотрудников у вас не так уж много, - успокоил его тот. - И они постоянно у вас на глазах, причем в самой выгодной обстановке - на работе. Какие-то впечатления о каждом ведь сложились у вас, верно?
Староверцев задумался и долго молчал.
- Начните с Самохина, - подсказал Яков.
- О покойниках плохо не говорят, но и хорошего о нем сказать нечего, - он помолчал. - И плохого, конкретно плохого, - тоже.
- Как это понимать? - улыбнулся я.
- Самохин из тех людей - заметьте, это только мои личные впечатления, - из тех людей, которые все время находятся на грани. На грани, скажем, нравственности и безнравственности. Я старался помочь ему, создать по мере сил благоприятную обстановку для его духовного перерождения, но оказался бессилен. У меня в конце концов сложилось такое мнение, впрочем довольно смутное, что Самохин был способен на многое. Я, конечно, не имею в виду благородные поступки, вы понимаете?