Посетитель держал в руках листок бумаги и то клал его на стол, то быстро отдергивал к себе. Яков уловил момент, бесцеремонно выхватил бумажку и протянул ее мне.
— Вот, посмотри. Гражданин Пахомов, верно? — Тот молча кивнул, облизнув быстрым язычком губы. — Вот гражданин Пахомов принес заявление и никак не решится отдать.
Я посмотрел:
Заявление
Убедительно прошу органы внутренних дел оказать содействие в отыскании исторической реликвии — старинной испанской шпаги конца XVI века, принадлежавшей нашей семье и имеющей огромную ценность для государства.
С уважением
доктор сельскохозяйственных наук,
профессор
Н. Пахомов
— Ну и что? — спросил я, прочитав заявление. — Действуй в установленном порядке.
Профессор дернулся, заерзал на стуле, прерывисто перевел дыхание.
— А что вы так волнуетесь?
— Поймите меня правильно, товарищи. Я пришел посоветоваться с вами. Вопрос для меня очень сложный, деликатный. Здесь замешаны мои старинные друзья…
— Извините, — перебил его Яков. — Давайте-ка сделаем так: расскажите нам, по возможности подробнее, что у вас случилось, вплоть до ваших интимных сомнений, потом мы зададим вопросы, и вы ответите на те из них, на которые найдете возможным отвечать, а уж после этого мы вместе решим, как нам поступить наилучшим образом. Согласны?
Профессор усердно закивал головой:
— Хорошо, хорошо! Это именно то, зачем я шел к вам, на что надеялся.
— Слушаем вас. Садись, Сергей, запиши, что сочтешь интересным.
Профессор провел ладонью по лицу, помял подбородок, закусил на секунду палец.
— Видите ли, какое случилось неприятное происшествие. В нашей семье с давних пор хранится старинная шпага, трофей первой Отечественной войны. В кампании двенадцатого года один из наших предков захватил ее при нападении на французский обоз. Мы, конечно, гордились этим трофеем, берегли его, тем более что сама шпага — хотя я и не специалист, но говорю это с полной ответственностью, — сама шпага, без преувеличения, истинное произведение искусства. Многие, очень многие коллекционеры предлагали нам обменяться, обещали большие деньги, даже, не скрою, золото. Судьба распорядилась так, что я остался последним в нашем роду. Я не коллекционер, шпагу хранил лишь как память о своих предках, о героических событиях далекого прошлого. И когда ко мне накануне моей командировки в Нидерланды пришли товарищи с предложением продать ее в фонд Исторического музея, я подумал и согласился…
Профессор покашлял в кулак, попросил воды. Яков, передавая ему стакан, кивнул мне на лежащие передо мной листы: мол, записывай подробнее — видимо, что-то уже почуял.
— Продолжайте, пожалуйста, — напомнил он профессору. — Мы очень внимательно слушаем.
— Да… Так вот… Собственно говоря, здесь все и кончается. Я настоял на передаче шпаги в дар государству, без возмещения мне ее стоимости, морально не считая себя вправе получать деньги фактически ни за что. Вы понимаете, что я имею в виду? Я не отбивал ее у врага, не покупал, да и вообще в глубине души всегда считал, что государство имеет на нее право большее, чем я. Так с какой же стати я буду ее продавать? Ведь верно?
К сожалению, я так и не успел передать шпагу: потребовались кое-какие формальности, а мне уже было время выезжать. Не решившись оставить ее на длительный срок в пустой квартире, я договорился со своим старинным приятелем, прекрасным человеком и актером — Мстиславом Всеволожским — и отвез ему шпагу.
Вернувшись, я узнал печальную весть: мой друг скончался незадолго до моего возвращения. Я навестил вдову (достойнейшую женщину, делившую с ним все тяготы актерской судьбы) и осиротевшего сына, выразил, сколь мог искренне, свои соболезнования и сочувствие, но, естественно, о шпаге в такое трагическое для них время не обмолвился и вернулся к этому вопросу через несколько месяцев, по прошествии, на мой взгляд, достаточного времени, могущего хоть отчасти смягчить горечь утраты в их сердцах.
Вдова моего друга, прекрасно понимая меня и отклоняя мои извинения, попросила сына достать с антресолей футляр со шпагой.
Павлик это сделал и вручил мне футляр. Я открыл его — нет, нет, не для того, чтобы убедиться, что шпага цела и невредима — я не мог оскорбить такой проверкой достойных друзей своих, а только, чтобы и им еще раз доставить высокое наслаждение созерцанием этого прекрасного предмета…
— Все ясно, — сказал Яков. — Футляр был пуст?
— Совершенно пуст! — прижал руки к груди профессор.
Я, записывая, поглядывал на него. Он, конечно, был искренне огорчен, взволнован, но в то же время чувствовалось, что где-то глубоко бьется в нем жилка какого-то беспокойства или сомнения. И еще: мне показалась очень красивой и гладкой его речь, будто он сначала написал ее, а потом выучил наизусть.