— Может быть, и видят, когда их знают, — ответил он.
— Ты не знаешь их?
— Может быть, да, но я этого наверно не знаю.
— Когда говорят в твоем присутствии по-французски, понимаешь ли ты?
— Как это, сударь, когда говорят по-французски?..
— Ну, так, вот как! Слушай хорошенько, что я буду говорить…
Все глаза, так сказать, остановились на глазах ребенка, чтобы уловить малейший проблеск понимания. Венд перестал смотреть на Шульмейстера. Шульмейстер сам устремил свой взгляд на маленькую белокурую головку.
Полковник очень медленно произнес по-французски следующие слова: «Ты мне сказал, что у тебя нет более отца? Твоя мать тоже умерла, не правда ли?»
По счастью, Ганс приготовился к вопросу, сделанному, чтобы его смутить. Правда, бедный ребенок не ожидал, что он будет столь жестоким; но в его жизни уже было столько разной печали и у него было достаточно отваги, чтобы сдержать свое волнение. Затем он чувствовал около себя второго отца, которого он любил, этого покровителя, нуждающегося теперь в покровительстве. Он взглянул в лицо полковника и ответил по-немецки:
— Это очень нежные слова, но я не знаю, что они выражают.
Едва сдерживаемый шепот пробежал по рядам солдат. Полковник, дурно скрывая под грубой манерой свои угрызения за испытания ребенка, пожал плечами, оборачиваясь к своим поручикам:
— Я спрашиваю вас, способен ли ребенок, который в состоянии понимать то, что я сказал, на подобное притворство!
Но Венд не был с этим согласен, потому что он уловил на лице Шульмейстера радужное отражение глубокой, с трудом удерживаемой радости.
Он медленно приблизился к своему начальнику, и Шульмейстер понял, что мучение еще не окончилось.
— Позвольте мне сделать еще одно испытание, полковник? — спросил совсем тихо доносчик.
— Как! То, которое мы только что сделали, вам недостаточно, сударь?.. Что же вам нужно более? Да полно вам! Я не допускаю ни малейшего сомнения, но делайте, что хотите.
Венд, ничего не говоря, вмешался в группу офицеров, между тем как полковник с жестом плохо скрываемого сострадания, казалось, более не интересовался опытом.
Прошло несколько секунд. Затем поручик подошел прямо к ребенку, как будто ему было поручено говорить после общего совещания, и сказал ему самым естественным тоном, но по-французски:
— Хорошо! Иди, малютка, ты можешь отправляться!..
Ганс посмотрел на него, подняв ресницы с вопросительным видом, и не двинулся с места.
— Надо быть бессердечным, чтобы упорствовать!.. — произнес сквозь зубы полковник.
Но он решил не стеснять своего подчиненного и довольствовался тем, что следил глазами за происходившим.
Венд положил руку на плечо Ганса, который сделал быстрое движение, чтобы отодвинуться от него.
— Ты сердишься на меня? — спросил он нежным голосом и все еще по-французски.
Ответа не последовало.
Тогда по жесту капитана два солдата, державшие Шульмейстера, заставили его отодвинуться на несколько шагов и спрятаться за их товарищей. Ганс стоял, обернувшись спиною, и не заметил этой проделки. Он смотрел на полковника, молча присутствовавшего при этой сцене, и прочитал в разъяренных глазах полковника, что ему приготовляют еще какую-нибудь горестную неожиданность.
Но вдруг его ум необыкновенно прояснился, и он все понял. Единственный человек на свете, которого он должен защищать, сказал себе мальчик, это его приемный отец, и для этого надо прикинуться, что его не знаешь. Нет другого врага на свете, как Венд, и самое важное было не доверять, что этот человек говорит или делает. Остального не существовало. Только любящие и отважные души способны на такое самоотвержение. По счастью, Ганс только что выучил хорошо свой урок; он знал его, был отважен и готов на все.
Внезапно его заставили повернуться. Перед его глазами расстилалась темная долина. Справа несколько человек сидели на траве; другие смотрели на него. Часовые стояли неподвижно на карауле. Слева остатки догорающего пламени прыгали на красных головешках.
Место, занимаемое Шульмейстером, было пусто.
Ганс, не волнуясь, заметил эту новую обстановку и спросил по-немецки:
— Где же человек, который только что был?
— Его сейчас убили, — ответил Венд на том же языке, так как он отказался на время раскрыть, правда ли ребенок притворяется, что не знает французского языка.
Ему важнее было знать, что этот одиннадцатилетний мальчик знал шпиона.