Оба удивленные маршала повернули головы и увидели проходящих по дороге солдат. Хладнокровие тотчас же вернулось к ним.
— Я повинуюсь, принц! — сказал Ней еще дрожавшим от гнева голосом. — Не здесь и не сегодня надо объясняться.
И в то же время, как Мюрат, плохо владевший собою, чтобы найти радушное слово, которое, не будучи извинением, походило бы на него, оставался застывшим в высокомерной позе, — Ней вышел с красным лицом, с ощетинившимися на щеках волосами и глазами, метавшими пламя.
Ганс смотрел с удивлением и ужасом на проходившего Нея и не думал более петь свою песню.
С того момента, как Шульмейстер снова увидел во время допроса грустное и взволнованное лицо своего приемного сына, он почувствовал такое томление, как будто он разрывался от усталости, нравственно бессильный и безнадежный во всех отношениях. В таком настроении его заставили австрийцы покинуть лагерь, чтобы запереть в надежном месте.
Мало того, что его предприятие казалось ему совершенно с этих пор погибшим, благодаря измене Венда, но он еще увлек за собой самые невинные, самые слабые и любимые существа, безумно скомпрометировав их.
Он не мог окончить свою задачу, а этой задачей был маленький одиннадцатилетний мальчик, которого он взялся воспитать. Он не мог лично преодолеть опасности и всю тяжесть их передал этому ребенку. Какой хаос мыслей был у него в голове в то время, как его вели в Гогенрейхен!.. Шульмейстера эскортировали восемь человек, под предводительством унтер-офицера. Двое из них с ружьями на плече держали концы веревки, связывающей ему руки за спиною. Двое других, с заряженными ружьями и готовые открыть огонь, сопровождали его. Сержант замыкал шествие. Четверо последних солдат, размещенных, как стрелки, с каждой стороны тропинки, служили как бы передовым постом вокруг движущейся крепости, где он был заключен.
Эти мелочные предосторожности достаточно указывали, какую необыкновенную важность придавали его аресту. Они отстраняли идею о бегстве. Чувствовалось, что эти предосторожности были предприняты для уничтожения плана бегства. Но разве Шульмейстер мечтал ускользнуть? Для людей дела, как он, самые грозные обстоятельства ничего не значат, когда есть надежда, хотя бы очень слабая, их побороть. Но пока не светит хотя ничтожный луч надежды, проникающий иногда через толстые стены, пока случай запаздывает, они безропотно покоряются и ждут.
Почему расположение ума изменилось тотчас, лишь узник был заключен в деревенский чулан. Его узкое окно было защищено двумя железными перекладинами, положенными на крест, а дверь, достаточно внушительная и запертая на ключ, кроме того, охранялась снаружи часовыми с отвратительными лицами.
Не правда ли, странное противоречие, возрождающее в душе узника слабую надежду именно в тот момент, когда дверь чулана запирается за ним!
Однако так бывает. Едва Шульмейстер остался один в этом бедном и тесном помещении, откуда при его появлении вынесли все железные земледельческие орудия, все обрывки веревок, все куски досок и бревен — вообще все, что могло бы ему служить для бегства, он инстинктивно был убежден, что наполовину спасен.
Сначала он сел на худую скамью, единственную мебель, оставшуюся в чулане. Он сейчас же принялся высчитывать вероятное время, которым он еще располагает.
Для кавалериста с хорошей лошадью необходимо около полутора часов, чтобы проехать от Вертингена в Ульм. На совещание главнокомандующего с генералами и доставление его приказа требовалось два часа, итого три часа с половиной; в течение этого времени никакая внезапная опасность не угрожает его жизни.
Судя по цвету неба, должно быть пять часов утра: заря начинает белить отдаленные части звездного свода над холмами горизонта.
— Пять и три будет восемь, — сказал Шульмейстер. — Если я не освобожусь в восемь с половиною часов, в девять я буду мертв. Кое-что значит знать определенно свою судьбу. Но отдохнем немного; я слишком устал в данный момент, чтобы иметь определенные идеи… Ляжем-ка поудобнее!
Расстегнув куртку, он снял левый сапог и принялся затем за свою правую ногу.
— Черт возьми! — сказал он, прервав тотчас же свои занятия. — Что это такое?
Под кожаным голенищем, наполовину распоротым и доходившим почти до колена, пальцы Шульмейстера почувствовали твердое, длинное, цилиндрическое тело.