В глазах Вячеслава Вячеславовича, чьи шаги за спиной мне уже слышались, я был тараканом. Прошлое сидит в каждом. А в таких, как я, оно ввинчено в инстинкт…
Комната, в которую я вошел за Ефимом Шлайном, оказалась безликой, как всякие помещения специального назначения. Два дешевых дивана по стенам. Убогий, в пятнах, холодильник в углу. Телефонный аппарат на подставке с кронштейном, торчавшим из стены. Люстры не было, только бра и две старомодные, с дугообразными ножками, черные лампы на столе для совещаний, обставленном стульями с линялой обивкой. Ковер на полу исполосовали лысые дорожки, протоптанные от двери к столу и вдоль стола. Окна выходили в тесный внутренний двор с водосточными трубами по углам и потеками на стенах.
Рукопожатие Дубровина, одетого в серый двубортный костюм, серую же сорочку и синеватый галстук, было теплым. Он улыбнулся, рассматривая мой сельский свитер, вельветовые брюки, заправленные в офицерские сапоги, даже тронул пальцами искусственный мех полушубка. Толстый Рэй не сообщал о моей смерти. В самом-то деле, с какой стати подавать Дубровину донос на самого себя об уничтожении взрывом агента, нанятого Москвой? Я напрасно грешил, посчитав, что Ефима отстранили от оперативной информации…
Дубровин сел во главе стола, в торце.
Шлайн угнездился на подоконнике в противоположном углу.
Я стянул кепку с фетровыми наушниками, положил на угол стола, дальний по отношению к Дубровину, и остался стоять.
Костюм и сорочка на Вячеславе Вячеславовиче были почти такие же, какие я содрал с него накануне.
В верхней одежде оставались двое — Шлайн и я. Виноградов, видимо, разделся в другом служебном помещении.
— Начинаем? — вопросом скомандовал Вячеслав Вячеславович.
Ефим кивком велел мне садиться. Он разглядывал водосточные трубы за окном, покачивал ботинком. К собравшимся была повернута только бледная щека и вдавленный висок с красноватым прыщиком.
Я читал, что в Византии действительное влияние и положение в имперской администрации проявлялось в изощренных и двусмысленных формах и почестях, доступных пониманию только посвященных. Возможно, взаимоотношения этих чинов нынешнего третьего Рима, среди которых я впервые в жизни оказался на внутреннем совещании, — продолжение той традиции? Кто же вы на самом-то деле, Вячеслав Вячеславович?
— Товарищи, — сказал Дубровин. — Вы, наверное, догадываетесь, что означает наш общий сбор.
— Кажется, да, — жеманно откликнулась Воинова.
— Я — нет, — сказал я.
— Вы, господин Шемякин, особое дело, — мягко отметил, как бы снисходя и выводя меня своим обращением в разряд исключения из рядов товарищей, Дубровин. — Так вот… С этой минуты прошу считать оперативное задание, с которым приехал товарищ Шлайн, завершенным. Вячеслав Вячеславович, прошу!
Бородатый, скребанув ножками отодвинутого стула, зашел за спину Дубровина. Сюрреалистическая картина: Дубровин имел две головы — свою и стоявшего за ним коротышки.
— Возможно, я покажусь непривычно многословным. Однако, не секрет, что подходы к этому… скажем, визиту этого… генерала Бахметьева в наши края, то есть в эту страну, это самое… то есть сюда, на Балтику, к нам… не у всех до текущего момента были, так сказать… сходными. Именно… Да. Прошу вспомнить, что все мы, как бы там ни было… как бы там ни было, значит… русские люди, дети родины… и в условиях работы, которая сделалась теперь здесь закордонной. Тем более, таким образом… мы не можем тянуть разноголосицу… как у дедушки Крылова Лебедь, Рак и Щука. Я приветствую решение Дубровина. И считаю его установкой. У меня все.
Бородатый вернулся к стулу, подпихнул его под себя. Наверное, он едва доставал ногами до пола.
— У вас есть вопросы, господин Шемякин? — спросил Дубровин.
— Есть, — сказал я. — Не вопрос. Просьба. Вы — организованные люди. Вы правильно поймете, если я попрошу товарища Шлайна… — я упивался этим обращением, — …распорядиться в отношении моих дальнейших действий в связи с завершением его миссии. То есть я хочу получить возмещение сделанных расходов, ощутимых для моего личного бюджета. Я не стал бы обращаться с этим при посторонних…
Посторонние не повели и бровью.
Шлайн, не отворачиваясь от окна, дернул подбородком, как бы не одобряя сказанного, и ухмыльнулся. Я все ждал, что он побежит вдоль стола или от окна к двери, как всегда при обсуждении каких-либо вопросов. Но он сидел, положив вылезшие из манжет волосатые руки на колено, и раскачивал, не переставая, другой ногой. Я вдруг почувствовал, что теперь он — спокоен.