Повинуясь жесту Дубровина, я утонул в кожаном диване, выставив колени выше собственных ушей.
— Примете? — спросил он, доставая бутылку коньяка и две рюмки из шкафа. Я кивнул. Он щедро плеснул в каждую. Поднял свою, тоже кивнул и длинным глотком, явно предвкушая, как коньяк вот-вот снимет усталость завершающегося дня, неторопливо выцедил до дна.
Напиток казался первосортным.
— Вы знаете Шлайна? — спросил он.
Я пожал плечами.
— Еще коньяку?
— Можно.
Мне показалось, что он испытывает какое-то странное любопытство ко мне. Ясно было, что Дубровин — из «конторы» и, возможно, высоко стоящий чин в иерархии её Таллиннского стационара. Приглашение в кабинет означало также, что Дубровин имел некое представление о наших отношениях с Ефимом. Но следующий вопрос застал меня врасплох.
— Вы знавали Гущиных?
Я допивал вторую рюмку медленно, как и Дубровин, подбирая ответ.
— Каких именно — Владимира Ефимовича и Марию Ивановну или младших?
Дубровин, мне показалось, даже вздохнул от удовольствия.
— А были и младшие?
— Юрий и Олег. Родились в России, до эмиграции в Ревель… то есть в Таллинн. Сюда они приехали несовершеннолетними и потому в архивах тех лет вы не могли их найти. Я знал их в Бангкоке. Оба в Новой Зеландии женились между прочим, на православных чухонках, отпрысках бегунов из этих же мест… Отцы чухонок были красноармейцами двадцать второго территориального корпуса, то есть эстонского, который почти полностью в июле сорок первого перешел к немцам под Псковом.
— Вам известна история выезда Гущиных в Бангкок?
— В общих чертах. Я видел копию письма, которое Владимир Ефимович послал из Ревеля наследному принцу Сиама, то бишь теперь Таиланда. Гущин служил в охране великого князя Михаила Александровича, брата последнего государя, с которым сиамский принц, кадет и потом лейб-гусар, женившийся на русской в Петербурге, был весьма дружен… Бедствовавший Гущин испросил позволения приехать в пределы Сиамского королевства, получил из Бангкока пособие на дорогу и, насколько мне известно, консультировал там постановку дворцовой охраны до Второй мировой войны.
Дубровин, достав карандашик и клочок бумаги, попросил повторить имена жены и детей Гущина.
— Знаете, это интересно!
— Если мне не изменяет память, они жили в Ревеле в наемной квартире по Большой Юрьевской, дом шестьдесят семь под литерой А, — вколотил я в Дубровина завершающую, я надеялся, проверку весть.
— Вот так память!
— Копия всепокорнейшей просьбы с указанием адреса в рамочке под стеклом висела в холле гущинской виллы не один десяток лет. Можно что угодно забыть, кроме такого… Дети новозеландских Гущиных работают в Бангкоке. Один в отделении Индо-Суэцкого банка на Вайрлесс-роуд… Я преодолел все ваши сомнения относительно моей собственной подлинности, господин Дубровин?
Гущинская чухонка учила Марину эстонскому в Бангкоке. Знал бы об этом Шлайн! Да и Дубровин, упаси боже!
Он отложил бумажку и карандашик. Провел огромной ладонью сверху вниз по лицу, словно пытался стереть выступившую после коньяка легкую испарину. Я услышал его одышку. Ему бы не следовало злоупотреблять горячительным.
— Шлайна действительно здесь нет, — сказал он. — Больше мне нечего сообщить. Может быть, вы хотите ему что-нибудь передать? На тот случай, если Шлайн появится?
— Я сказал об этом госпоже Воиновой.
— Я слышал краем уха, когда входил. Вы не переменили намерение?
— Завтра уехать?
— Завтра уехать.
— Не переменил. А почему это может вас интересовать?
— Вы не просите, чтобы я помог вам… помог вам привести в порядок ваш российский паспорт?
— Понадобится минимум два дня, чтобы ваши эстонские друзья проштамповали его должным образом… Нет, спасибо. Я все оформлю в Берлине. Из Риги самолеты ежедневно. Передавайте привет и мои наилучшие пожелания Ефиму… если этот Ефим в самом деле приехал к вам.
Я едва выбрался из продавившегося дивана. И сразу вошла Воинова, чтобы проводить меня в вестибюль.
Андрей приветливо улыбнулся на выходе. В отличие от госпожи Воиновой.
Все-таки я завернул в Банный переулок. Неоновая стрела на подставке перед лавкой Велле источала теперь малиновые отблески. Отмытый в бане глянцевый скелет папаши Тоодо пил кофе из рекламной фаянсовой кружки, на которой две свиньи — «мистер Фэтти и миссис Чанки» — наслаждались «истинно бразильским напитком».
Новостей от Ефима и сюда не поступало.