Я едва довел «Форд» до Лохусалу. Чтобы побороть сон, я строил планы похищения из джипа «Рэнглера» фотографии мамы и её дочери, которая ждет возвращения папы.
В буфете Прока сидел за дальним столиком лицом к двери.
Новости наконец-то пришли, подумал я.
Глава пятая
Классики
Высокие стволы, раскачиваемые ветром в сосновом бору, издавали дикие звуки — свиристели, выли, пищали. Тропинка едва просматривалась в сером снегу. Прока тащил меня по ней уже минут пятнадцать. Огни пансионата пропали. Мы пересекли дорогу, которая шла из поселка в сторону Палдисского шоссе, и двигались в направлении, противоположном берегу. В глубь континента, хотелось сказать. Вверх, все время вверх — по пологому, заросшему лесом подъему.
— Сильно набрались, Василий Николаевич? Вы вообще-то вполне? В норме, а? — беспокойно спросил Прока.
Он нес ответственность за качественность персоны, которую доставлял к боссу на переговоры. А на казенной службе отбарабанивал вахты спустя рукава.
— Пьяных людей вообще не бывает, — сказал я — Бывает пьяный американец. Пьяный японец. Пьяный китаец. Пьяный немец. Пьяный итальянец…
— Пьяный русак, — подсказал Прока.
— Не дерзи, лейтенантик, — откликнулся я устало. — Я не успел сказать «пьяный молдаванин»… Конечно, я пьяный. Но все пьяницы разные, даже если пили один и тот же шнапс. Мы все разные в пьяном виде… Вдруг начинаешь соображать, что так, как ты сам живешь, пьянствуешь и вообще… люди уже жили и пьянствовали тысячи лет. И спрашиваешь себя: кто же я такой, чтоб быть особенным? А? Прока, ты спрашивал себя об этом? Кто, мол, я такой, чтоб быть особенным?
— Водились бы бабки, — скучно сказал Прока. — Тогда вопросов возникает меньше. А особенный или неособенный… Зависит от технологической необходимости.
— Правильно, Прока. Ты выучил урок. Поменьше философии, побольше наличных, сказал великий калининградский, то бишь кенигсбергский философ Иммануил Кант. Ибо без наличных все остальное не существует, а только мерещится, даже если продается или покупается… Долго еще?
— Осторожно, — сказал он. — Справа бассейн, зимой он пустой, просто выложенная кафельной плиткой яма. Не оступитесь… Чему вы смеетесь?
— Тому, что здесь есть бассейн и к тому же сухой… Как в Париже, например.
— Ну, там их много, — сказал Прока.
Луч галогенной лампы вонзился под ноги и погас. Я приметил, что снег в этом месте сошел. Прошлогодние иголки пружинисто проминались под ногами. Земля прогревалась большим домом.
— Извините, — раздался хрипловатый голос. — Не ослепил? Поднимайтесь сюда. Сюда, господин Шемякин…
Узкая полоска света обозначила на уровне глаз приоткрытую дверь.
Нащупывая ногами ступеньки, я поднялся на высокое крыльцо. Мне положили на спину руку и почтительным нажимом подправили в нужную сторону.
— Теперь порог, осторожно, — сказал тот же голос.
Пахнуло деревом, смолой, растапливаемой печью и свежей хвоей. Дверь захлопнулась, включили освещение.
Музей! В обрамлении карельской вагонки — деревенский стол, обставленный деревянными креслами с резными спинками и подлокотниками, камин с горевшими поленьями за кованым экраном, подобие бара с бутылками, бочоночками, посудой и никелированным инвентарем, скрытый в ларе холодильник. Несколько кабаньих, оленьих, рысьих и волчьих голов скалили со стен клыки, выставляли лакированные рога и таращили остекленевшие рыжие глазищи на быт дореволюционного балтийского кулака, воспроизведенный в натуральном виде.
Живой экспонат аборигена весил не менее полутора центнеров.
Необъятный, тонкого сукна китель с воротником стойкой свисал до медвежьих колен. Два мешка джинсовых штанин наползали на громадные, почти квадратные, искореженные косолапостью адидасовские кроссовки с распущенными шнурками. Под кителем выпирало чрево, которое вздымалось и опадало под сиплое дыхание полуоткрытого ротика. Круглое, почти без морщин лицо казалось странновато знакомым.
— Ну, увиделись! — сказал толстяк. — Заочно-то мы знакомы. Линьк-то Рэй из котельной в лохусальском-то пансионате — мой младший брат. Вот бывает-то!
— По обувке я, наверное, догадался бы, — сказал я.
Себя он не называл. Дечибал Прока остался за порогом.
Слева косо шла деревянная лестница, застланная вязаными половиками. Справа открытая дверь вела в гостиную. Там, в полумраке, мелькали всполохи, отбрасываемые телевизионным или компьютерным экраном, доносились гул моторов и дробный стук виртуальных взрывов. Хозяин, вероятно, оторвался от электронной игрушки.