– Я обсужу этот вопрос с мистером Айронсайдом, – и вернулась за свою конторку.
Ровно в половине шестого мисс Крэйл надела пальто и, выкрикнув: «До завтра, мисс Голд!» – ушла.
Как понял Лимас, пакеты с продуктами не давали ей покоя всю вторую половину дня. Он прошел в соседнюю нишу, где Лиз Голд сидела на нижней ступеньке лестницы и читала что-то вроде брошюры. Заметив Лимаса, она с виноватым видом сунула ее к себе в сумочку и встала.
– Кто такой мистер Айронсайд? – спросил Лимас.
– У меня такое ощущение, что его не существует в природе, – ответила она. – Это придуманный мисс Крэйл большой начальник, которым она начинает грозить, если не справляется с проблемой сама. Я однажды тоже поинтересовалась, кто он такой. Она начала нервничать, напускать тумана, а потом сказала: «Вам это знать не обязательно». Так что я не верю в его реальность.
– Мне показалось, что в нее не верит и сама мисс Крэйл, – заметил Лимас, заставив Лиз Голд улыбнуться.
В шесть часов она заперла библиотеку и отдала ключ ночному сторожу – очень дряхлому старику, которого контузило еще в Первую мировую войну. По словам Лиз, он добросовестно бодрствовал все ночи, но только из опасения, что немцы могут перейти в контратаку. На улице стоял жесточайший холод.
– Вам далеко отсюда? – спросил Лимас.
– Двадцать минут. Я всегда хожу пешком. А вам?
– Еще ближе, – ответил Лимас. – Доброй ночи. – И он медленно побрел в сторону своего дома.
Войдя в квартиру, Лимас попытался включить свет, но не вышло. Он попробовал выключатель в кухне, а потом электрический камин, стоявший рядом с постелью. На коврике у двери лежал конверт, Лимас подобрал его и вынес под свет тусклой желтой лампы лестничной клетки. Письмо было от местного менеджера электрической компании, который страшно сожалел, но был вынужден отключить энергоснабжение, пока жилец не уплатит причитавшийся с него долг в сумме девяти фунтов четырех шиллингов и восьми пенсов.
Для мисс Крэйл он стал врагом, а иметь врагов мисс Крэйл очень нравилось. Она либо бросала на него злые взгляды, либо вообще не обращала внимания, но, стоило ему приблизиться, начинала дрожать, оглядываясь по сторонам, словно искала какой-то предмет как оружие для защиты или просчитывала путь побега. Временами она страшно обижалась на него. Так происходило, например, всякий раз, когда он вешал свое пальто на ее крючок, и тогда она могла стоять перед ним и трястись от возбуждения минут пять, пока Лиз не обращала на это внимания и не звала Лимаса.
Тот подходил и спрашивал:
– Вас что-то беспокоит, мисс Крэйл?
– Ничего, ровным счетом ничего, – отвечала она напряженным голосом, тяжело дыша.
– Что-то не так с моим пальто?
– С ним все в порядке.
– Хорошо. – Он пожимал плечами и возвращался к своей работе.
Но после этого она пребывала в нервном состоянии весь день и половину утра общалась с кем-то по телефону театральным шепотом.
– Это она со своей матерью, – объяснила Лиз. – Маме она рассказывает обо всем. Обо мне тоже.
Ненависть мисс Крэйл к Лимасу постепенно достигла такого накала, что ей стало трудно даже разговаривать с ним. В день зарплаты он возвращался после обеда и всегда находил на третьей ступеньке стремянки конверт со своей фамилией, написанной с ошибками. Когда это случилось впервые, он подошел к ней, держа в руках деньги и конверт, чтобы сказать:
– Моя фамилия пишется через «и», мисс Крэйл, и в ней только одно «с».
От испуга ее сначала чуть не разбил паралич, а потом она принялась бесцельно крутить в пальцах карандаш, дожидаясь, пока Лимас оставит ее. Затем она больше часа провисела на телефоне.
Примерно через три недели после того, как Лимас начал работать в библиотеке, Лиз пригласила его к себе на ужин. Она сделала вид, что эта мысль пришла ей в голову совершенно внезапно в пять часов вечера: похоже, она сразу поняла, что, если пригласить его на завтра или послезавтра, он может забыть об этом или просто не прийти, и потому пригласила на пять того же вечера. Лимасу сначала откровенно не понравилась ее идея, но в итоге он все же согласился.
Они шли в сторону ее дома под дождем, и в этот момент, казалось, могли быть в любом городе – Берлине, Лондоне, – в любом, где плитки тротуаров под вечерним дождем превращались в подсвеченные водные дорожки, а машины издавали шинами унылое хлюпающее шуршание по промокшим мостовым.
Лимас потом часто приходил поесть к ней домой. Приходил каждый раз, когда она приглашала, а приглашала она его постоянно. При этом он почти все время молчал. Но стоило у нее появиться уверенности, что он примет очередное приглашение, как она приобрела привычку заранее накрывать на стол еще утром перед уходом на работу. Она успевала даже приготовить овощи и расставить на столе подсвечники, потому что сама обожала свечи. Лиз сразу заметила, что в жизни Лимаса что-то очень неправильно, и догадывалась, что однажды, по причинам, которых она никогда не поймет, он разорвет знакомство с ней и она никогда его больше не увидит. И она старалась объяснить ему свою готовность ко всему. Однажды вечером так и сказала:
– Ты уйдешь, когда сам этого захочешь. Я не стану искать тебя, Алек.
Его карие глаза несколько секунд пристально смотрели на нее.
– Хорошо, я предупрежу тебя заранее, – ответил он.
Ее квартира состояла всего из одной комнаты – гостиной, одновременно служившей спальней, – и кухни. В комнате стояли два кресла, диван-кровать и книжный шкаф, набитый дешевыми изданиями классики в мягких обложках, которую она никогда не читала.
После ужина Лиз обычно пыталась поговорить с ним, а он лежал на диване и курил. Она никогда не понимала, слышит ли он ее вообще, и не обращала на это особого внимания. Порой она опускалась на колени рядом с диваном, прижимала его руку к своей щеке, не переставая говорить.
Но однажды вечером Лиз очень серьезно спросила:
– Во что ты веришь, Алек? Пожалуйста, не смейся надо мной. Ответь.
Она ждала, и через какое-то время он ответил:
– Я верю, что автобус одиннадцатого маршрута доставит меня в Хаммерсмит. Но не верю, что за его рулем будет сидеть Санта-Клаус.
Даже такой ответ она попыталась обдумать, а потом спросила еще раз:
– Во что ты веришь?
Лимас пожал плечами.
– Но ты же должен во что-то верить, – упорствовала она. – Хотя бы в Бога. Я ведь знаю, что в тебе есть вера, Алек. Порой я смотрю на тебя, и ты выглядишь так, словно на тебе лежит какая-то особая миссия, как на жреце божества. Не надо усмехаться, Алек. Ведь это правда.
Он помотал головой.
– Прости, Лиз, но ты все вывернула наизнанку. Я не люблю американцев и частные школы. Я не люблю военных парадов и людей, которые платят большие деньги солдатам. – И уже без тени улыбки он добавил: – И очень не люблю разговоров по душам.
– Но тогда, Алек, с таким же успехом ты мог бы утверждать…
– Мне следовало добавить, – перебил Лимас, – что больше всего я не люблю тех, кто указывает мне, о чем мне следует думать.
Она понимала: он уже начинает закипать, но остановиться была не в силах.
– Это потому, что ты не хочешь ни о чем думать, не осмеливаешься задуматься о серьезных вещах! В твоем сознании разлит яд, оно полно ненависти. Ты – фанатик, Алек. Я только пока не поняла, что служит предметом твоего фанатизма. Ты относишься к числу тех редких фанатиков, которые не стремятся никого обратить в свою веру, и это самое опасное, что я ощущаю в тебе. Ты похож… Ты словно дал клятву отомстить кому-то.
Карие глаза пристально смотрели на нее. Когда он заговорил, ее привел в ужас его зловещий тон.
– На твоем месте, – произнес он предельно грубо, – я бы не совал нос в чужие дела.
Но затем он лукаво улыбнулся, как не улыбался никогда прежде, и Лиз поняла: он пытается спасти ситуацию, пустив в ход свое обаяние.
– А во что верит сама наша очаровательная Лиз? – спросил он, и она с горечью бросила:
– Ты, как я вижу, Алек, считаешь меня совсем дурочкой, от которой можно легко отмахнуться?
Позже тем же вечером они вернулись к этой теме. На этот раз первым ее затронул Лимас, спросив Лиз, религиозна ли она.