— Этот громоздкий чайный агрегат мне на День чекиста преподнесли. Еле до машины донес. Тяжеленький. Если упадет, да еще и с кипяточком — и ошпарит, и прибьет. Мокрого места не останется, даже вытирать не нужно. Ты уж прости меня, Овалов, но я становлюсь консерватором. Ты, конечно, об этом в своих рассказах не пиши, но настоящий самовар, в котором пылают еловые шишки, мне милее этого чуда техники. И чай из старинных самоваров получается вкуснее.
— Это — смотря какая заварка! — проскрипела Агаша. Годы не сделали ее моложе. Годам к пятидесяти она располнела. Даже сидела на диете. А теперь начала худеть уже не из-за диеты, а от болезней… Заметив эту перемену в старушке, которую знал уже полвека, Овалов взгрустнул.
— А ты все молодеешь, Агаша, — сказал он неискренне. Но это было лукавство врача. Сказывалось медицинское образование писателя!
Агаша вяло махнула рукой — той самой рукой, которая в прошлые времена отвешивала тяжелые подзатыльники:
— Бросьте, Лев Сергеич. Мне бы до лета дожить, на дачу выбраться. Устарела я. Пора в архив списывать, как Иван Николаич говорит.
— Так это же я не про тебя говорю. Исключительно про себя самого. Ты у нас вечно молодая. Между прочим, Агаша гораздо прогрессивнее меня! Твисты танцует, шейки всякие.
— Ну, вы скажете, Иван Николаич! Я уж лет пятьдесят не танцевала.
— Ну, не танцуешь, так слушаешь. Раньше Утесова любила. Теперь Утесов для нее больно старый. У нее теперь новый музыкальный любимчик, чьи пластинки шумят на весь дом ежедневно. Молодой, да ранний. Муслим Магомаев, слыхал?
— Да как не слыхать. — Овалов снял очки. — По всему Союзу с фурором гастролирует. Любимец слушательниц. Баритон из Баку.
— Как видишь, ему все возрасты покорны. А я с трудом привыкаю к новым голосам. Утесов, Лемешев, Флакс, ну, Вертинский. Это да. Козловский, Киричек, Абрамов Гога. А Магомаев — ярко, талантливо, но слишком уж молодо звучит, слишком энергично. Не для меня. Вот это и называется скучным словом консерватизм. Вечный конфликт — новаторы и консерваторы, я и Агаша. Участь консерваторов, как известно, позорна и жалка, но так уж получилась, что я попал в их унылые ряды. Коли попал — что уж врать… Да и я Утесова принял только после войны. И Лемешева лет двадцать считал слабым подобием Собинова. Помнишь Собинова-то? «Ваше слово слюнявит Собинов!… Ваше имя в платочки рассоплено!…»
— Маяковский!
— Угу, Маяковский.
К чаю у Пронина имелась огромная коробка конфет «Красный Октябрь». Фигурный шоколад, конфеты с разными начинками… Некоторые ячейки были пусты: Пронин уже угощался этими сластями.
— Вот все хвалят швейцарский шоколад, а я бывал в Швейцарии и скажу: нашенский вкуснее! Научились. Помнишь, как в годы нашей молодости говорили: не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Так все и получилось. Верной дорогой шли. Теперь не только ракеты, но и шоколад у нас на передовых позициях.
— Шоколад шоколадом, а вот с мясом в провинции перебои, — покачал головой Овалов.
— В магазинах? В магазинах — да, перебои. Зато сколько столовых повсюду, где каждый рабочий человек может за копейки отведать мясное блюдо. И сосиски теперь выпускают не только в Москве и Ленинграде, но и на периферии. Захочет рабочий человек сосисок с капустой? Пожалуйста! Будьте-нате. Да ты не думай, я понимаю, что проблем у нас еще немало. Система распределения отлажена не на ять. Сложная у нас страна, Лев Сергеич. Не всех мы еще вдоволь накормили. И первыми строить социализм — архисложно, как сказал бы наш покойный вождь. И все-таки Россия сегодняшняя мне гораздо больше нравится, чем Россия полвека назад. А ведь какую войну мы вынесли!
— Я в тюрьме, а ты, Иван Николаич, в Прибалтике, в тылу врага… — задумчиво произнес Овалов.
— Самое главное, Лев, что из лагерей ты возвратился не озлобленным. — Пронин подошел к серванту, открыл дверцу. — По этому поводу к чаю нам полагается коньяк. — Все еще не отвергаешь армянский коньяк?
— А ты все еще верен «Двину»?
— А я вообще человек зацикленный. Ненавижу разнообразия. Его мне на работе хватает. А в жизни я привержен старинным привычкам. — Пронин водрузил в центр стола бутылку того самого «Двина». Агаша, не говоря ни слова, поставила перед мужчинами бокалы.
— Потому и холостяком остался!
— Зато ты, Лев Сергеич, детей нарожал за нас двоих. И за это тебе — заслуженный почет и уважение. Я за тебя хочу выпить. За моего лучшего друга, талантливого советского писателя, отца огромного семейства, коммуниста Льва Овалова! Эх, хороший коньяк.
— Действительно, коньяк сегодня какой-то особенный. Как мед. А цвет? Смуглянка-молдаванка.