— Да, много врагов у Сигизмунда, — заметил царь Борис. — Шведский дюк Карл, австрийский — Максимилиан, валашский воевода. Было две короны, а скоро, глянешь, не останется ни одной. Даст Бог, моя Ксения наденет польскую корону!
Борис Годунов на минуту замолчал. Афанасий Власьев почтительно ждал продолжения. А царь думал о великих свершениях: станет дружественной Польша, появится выход к Балтийскому морю, три христианские державы — Россия, Польша и империя Рудольфа II — заключат союз против Турции и освободят от басурманской неволи миллионы христиан — греков, болгар, сербов, молдаван, венгров, валахов. А поганых крымских татар отучат совершать набеги и уводить в рабство русских, поляков, австрийцев. Народ без страха станет селиться на плодородном юге, выращивать хлеб на урожайных землях и никогда более не будет на Руси голода. Царь вспомнил, как венчался на царство. Тогда он пообещал: «Бог свидетель, что не будет больше в моем царстве бедного человека!». Бояре чуть не рассмеялись ему в лицо: когда это не было на Руси бедных?! Борис и сам понимал несбыточность обещания. Сказал ведь ради красного словца, дабы вызвать любовь народа. Теперь же подумалось: а вдруг?!
Подумалось и о другом. В своем сыне Федоре и дочери Ксении царь просто души не чаял. Все признавали, Федор Годунов статен и не по годам умен, а его старшая сестра Ксения — первая красавица России. Отличалась она не только красотой, но и умом. Иноземные учителя обучали ее музыке, этикету, а сочетание черных, как вороново крыло, волос и темно-карих очей с белизной кожи лица и природным румянцем делало ее в глазах мужчин неотразимой. «Да, дети мои удались, — подумал Борис. — Не потому ли, что делали их с душой, что похожи они на мать? Мать их, царица Мария, и в свои 47 лет еще была хороша. И пусть чуть располнела фигура, все равно Борису и теперь не надобно было другой женщины (а охотниц принимать ласки от царя было, конечно же, множество). Когда он женился, слышал шепот за спиной: «Бориска-то хитер, с семьей главного палача страны породнился, чтобы в почете у царя быть». И невдомек им было, что не родство с главным опричником страны интересовало юного придворного, а то, что Годунов просто влюбился без памяти в черноволосую Марию.
Дочь Малюты Скуратова характером оказалась в отца: так же вспыльчива и строптива. Другой бы взял плеть да поучил стервочку, перед тем, как приласкать. Борис же прощал ей готовность оспорить волю и мнение мужа. А спорили они часто. Мария придерживалась взглядов отца, поддерживала репрессии Ивана Грозного, Борис же считал необходимым вести совсем другую политику. Быть может, то была единственная в Москве семья, где муж и жена ссорились по причинам политическим. Впрочем, днем ссорились, а ночью мирились, в постели Мария была еще более страстной, чем в спорах. И сколько бы он ни доводил ее до экстаза, готова была отдаваться снова и снова. И каждый раз, испытав наслаждение и собираясь с силами для нового, они шептали друг другу, что любят и ни на кого в жизни не променяли бы!
Царь подумал, как меняется жизнь: уже неделю не был он близок с Марией и не считает это ужасным. Впрочем, взял на заметку, вечером надо бы вызвать супругу с женской половины. Конечно, о том, что он вызвал ее к себе, станет известно. Что же, пусть хоть весь двор судачит о том, что царь сделал в постный день, пусть шепчут: «Седина в бороду — бес в ребро!». Его Мария стоит того, чтобы не обращать внимание на пересуды.
Только решил, что станет делать вечером, как вдруг острая боль в боку прервала приятные мысли царя. Лицо Бориса скривилось. Покорно ожидавший, когда самодержец соизволит вернуться к беседе, Афанасий Иванович озабоченно спросил:
Кликнуть лекаря, Великий Государь?
— Нет. Лучше дослушай. Во-первых, надлежит тебе всюду рассказывать, какую милость я к немецким купцам, живущим в Москве проявил: от налогов освободил, денег на торговлю с Ригой и Любеком дал. Пусть знают, что царь к немцам милостив. Во-первых, раз так, значит, рижан не обидит. А коли решат какие немцы на Русь переселиться — подданных у меня больше станет. А теперь — о главном. Небось, понял уже, какую плату надобно у императора и дюка Максимилиана за низвержение Сигизмунда просить?