Не знаю, каким образом Кит замечает первый шифрованный знак, только вдруг он перестает листать страницы и, забыв про лупу, подносит дневник к самым глазам. Потом смотрит на меня с тем особым выражением, которое появляется у него на лице, когда случается что-то действительно важное. Именно так он смотрел на меня, когда на пустыре за садом мистера Горта мы откопали первый позвоночник.
– Что? – шепотом спрашиваю я.
Он протягивает мне дневник и указывает на пустую страничку одной из январских пятниц.
Сначала страница кажется совершенно чистой. Но потом я замечаю крошечный знак, мельче всех прочих записей: между датой и фазой луны неприметно примостился малюсенький х.
По телу у меня пробегает незнакомая дрожь. Ничего подобного мы до сих пор не видели и уж конечно в журнал не заносили. Что бы ни означал этот микроскопический знак, поставлен он явно не для того, чтобы его заметили и разгадали посторонние. Выходит, мы наткнулись на какой-то самый настоящий секрет.
Кит смотрит на меня с прежним выражением, ожидая моей реакции. В его глазах мерцает неприятный огонек. Кит уже догадался, что я трушу – так уже было, когда он вынул из земли первый обнаруженный нами позвонок и я расхотел продолжать раскопки. Его опасения подтверждаются: я сам чувствую, что интерес к расследованию у меня вдруг испарился.
Я кладу дневник обратно в ящик.
– Лучше нам в это не соваться, – шепчу я.
Уголок рта у Кита едва заметно приподымается, выражая несомненное на ту минуту превосходство надо мной. Помню, он и прежде очень часто унижал меня подобным же образом: начинается все как игра, а потом превращается в испытание, которого я не выдерживаю.
Кит снова вынимает из ящика дневник и принимается медленно листать.
– А вдруг это что-то личное… – жалобно говорю я.
– Давай записывай, – командует он.
И следит, пока я скрепя сердце вывожу в журнале дату и рядом с ней знак х. Уже на полпути к двери я замечаю, что Кит, не отходя от стола, по-прежнему листает дневник.
– А вот еще кое-что, – говорит он. – Только совсем другое.
Я топчусь в нерешительности. Но деваться некуда: все-таки возвращаюсь и гляжу ему через плечо. Он тычет пальцем в февральскую субботу. Возле числа стоит крохотный восклицательный знак.
– Запиши, – говорит Кит.
И листает дневник дальше. Снова попадаются крестики. И восклицательные знаки. По мере того как я заношу их в журнал, начинает вырисовываться некая система. Крестик, или иксик – кто его знает? – встречается раз в месяц. Иногда на одной странице он зачеркнут и вписан на другой – днем раньше или позже. Восклицательный же знак появлялся за год всего трижды, причем через разные промежутки времени: в январскую субботу, потом тоже в субботу, но в марте, и в один апрельский вторник. Возле этой последней даты я с необъяснимой тревогой замечаю помету: «годовщ. свадьбы».
От моего прежнего смущения не остается и следа, оно отступило перед огромной неразгаданной тайной. Я поглядываю на мать Кита, застенчиво улыбающуюся нам из-под фаты. Непостижимо, в голове не укладывается! Выходит, она взаправду немецкая шпионка! Тут ведь совсем не тот случай, что с маньяком-убийцей мистером Гортом или с квартирантами «Тревинника», входящими в какую-то злокозненную организацию. И не тот, что с другими жителями Тупика, каждый из которых может оказаться убийцей или немецким шпионом. Она-то… немецкая шпионка в прямом смысле слова!..
Мы просматриваем записи в журнале. Получается, она каждый месяц что-то такое проделывает. Что-то, чего ей нельзя пропустить. Явно очень секретное. Что бы это могло быть?
– Она с кем-то встречается, – решаюсь предположить я. – Втихомолку. Время назначается заранее, но иногда тот агент прийти не может, и встречу приходится переносить…
Мой друг глядит на меня и молчит. Я даю волю воображению и чувствую, что сейчас Киту за мной не угнаться.
– А еще, но только реже, происходит что-то другое, – медленно продолжаю я. – Что-то неожиданное, непредсказуемое…
И замечаю, что Кит по-прежнему чуть заметно усмехается. Вовсе он не отстал от меня, наоборот, непонятным образом опередил и просто ждет удобного случая, чтобы меня поддразнить.
– Встречи с иксом, – шепчет он наконец. – Как часто они происходят?
У меня на затылке волосы встают дыбом. По голосу Кита я догадываюсь, что надвигается какая-то жуть, но ума не приложу, что именно.
– Раз в месяц, – беспомощно бормочу я.
Кит Медленно качает головой.
– Да, да, посмотри сам, – упорствую я, – в январе, в феврале…
Он снова отрицательно качает головой:
– Раз в четыре недели.
Не понимаю, куда он клонит.
– Какая разница?
Едва заметно улыбаясь, он ждет, пока я заново просматриваю дневник. Пожалуй, он прав. Каждый месяц иксик появляется чуточку раньше, чем прежде.
– И что из этого?
– А ты посмотри на луну, – шепчет он.
Я листаю дневник с начала, поглядывая на фазу луны возле иксиков. В самом деле, их появление явно связано с лунным календарем. Очередной иксис возникает каждый месяц возле одного и того же знака: закрашенного черным кружочка. Я гляжу на Кита.
– Безлунная ночь, – шепотом подтверждает он. У меня по загривку снова бегут мурашки. Теперь я так же отчетливо, как и мой друг, представляю себе возможный ход событий: самолет без опознавательных огней садится на площадку для гольфа, в кромешной тьме на землю бесшумно опускается парашютист…
Я листаю странички дневника. Последний иксик поставлен две ночи назад. Очередь следующего наступит через двадцать шесть дней. И больше – ничего. Ни иксов, ни восклицательных знаков.
Значит, последняя встреча была в безлунную ночь…
Внезапно весь дом наполняется затейливым волшебным перезвоном. Это одновременно бьют трое часов.
При первых же звуках мы подскакиваем на месте, швыряем дневник обратно, с грохотом задвигаем ящик и мчимся к двери.
На пороге гостиной стоит мать Кита, не менее пораженная встречей с нами нос к носу, чем мы – столкновением с ней.
– Что вы здесь делаете? – строго спрашивает она.
– Ничего, – отвечает Кит.
– Ничего, – вторю я.
– Вы ничего не вытаскивали из моего стола?
– Нет.
– Нет.
Она видела нас? Поняла, чем мы занимались? Сколько же времени она за нами наблюдала? Каждый из нас троих стоит на своем, не очень понимая, как выходить из положения.
– Странные у вас обоих лица. Отчего бы это?
Мы с Китом переглядываемся. И правда, выражение на наших физиономиях очень странное. Но кто скажет, с какой миной на лице пристало говорить с человеком, который, как нам точно известно, совсем недавно встречался тайком с немецким связным? И потом, нельзя же показывать ей, что мы все знаем.
Она кладет на стол библиотечную книгу, берет другую и, нахмурив брови, мешкает в нерешительности.
– Постой, это же твоя лупа, верно? – спрашивает она. – И зачем здесь фонарик? И зеркало?
– Мы просто играли, – говорит Кит.
– Но ты же знаешь, здесь играть нельзя. Почему вы не идете на улицу?
Кит молча сует лупу в карман. Мы молча возвращаем фонарик и зеркало на место. Кит открывает входную дверь, я оборачиваюсь. С порога гостиной мать Кита по-прежнему внимательно наблюдает за нами; наше поведение интересует ее ничуть не меньше, чем ее поведение – нас.
Все в мире разом переменилось, да так, что невозможно ни вообразить, ни достоверно восстановить в памяти.
Итак, мы, как было велено, играем на улице.
Теперь, глядя назад сквозь коридор лет, я не исключаю, что это был просто очередной поворотный пункт в той истории. Все могло сложиться совсем по-иному, если бы матери Кита не взбрело на ум отправить нас из дому. Мы поднялись бы опять в детскую и там, в безмятежном упорядоченном мирке нормальных игрушек, обсудили бы наше сногсшибательное открытие. Но вне дома у нас есть лишь одно-единственное место, где мы можем разговаривать, не опасаясь, что нас увидят или услышат; однако, чтобы туда попасть, надо пересечь невидимую границу, за которой – другая, никому не известная страна.