— И я…
— Стояли только три грузовика, а выехали из Ленинграда шесть. Я считала.
— И я считала…
— Спросила дядю-шофера: «Где машины с нашими мамами?» Он молчит.
— Я к другому дяде: «Где наши мамы?» И он молчит.
— Потом все сбежались и стали кричать и плакать: «Где наши мамы?»
— А взрослые все молчали.
Долгой паузой девочки словно подтверждали мне, каким страшным было это молчание.
— Нас повели в дом, там было тепло.
— Сказали: «Раздевайтесь, сейчас будет каша и чай».
— Каша и чай, — как эхо откликнулась вторая. — Но к столу никто не шел, потому…
— Потому что мы спрашивали: «Где наши мамы?»
— Потом вошел один командир…
— Капитан…
— Один капитан и сказал: «Мамы пошли под лед».
Вдруг на рельсах, над нашими головами, возник запыхавшийся, с пятнами сажи на лице пожилой железнодорожник.
— Посадка! — закричал на всю степь. — Сейчас вас прицепят к санпоезду. Ну-ка бегом!
И тут же исчез как призрак.
Воспитательницы и няни засуетились, зашумели, подсаживая детей на крутые ступеньки вагонов.
Мои собеседницы поднялись последними.
Я невольно прошел несколько шагов вслед за ними.
— Здесь всегда такая жара? — спросила одна. — Здесь и зимой тепло?
А другая сказала:
— Здесь, видно, и льда совсем не бывает…
Я не был на Ладожском озере и уже, наверное, никогда там не буду. Но та ночь на Ладоге часто видится мне и теперь. Я вижу ее глазами детей, сидевших на насыпи у маленькой станции, мимо которой пролегла одна из наших бесчисленных военных дорог.
Мне видится та ночь наяву.
А иногда и во сне. И я проваливаюсь под лед.
3. ЧЕРНЫЕ СЛЕЗЫ
Длинноногий эсэсовец шел в первой шеренге колонны военнопленных. Однако стремился выпятиться немного вперед. На четверть шага — но все же впереди.
А впрочем, какая там колонна? Толпа. Пленные еще по привычке брели в ногу, но шеренги изгибались, расстраивались. Куда девалась лихая, кичливая поступь?..
Брели хмуро. Серые лица. Водянистые глаза, исполненные овечьей покорности.
Лишь длинноногий эсэсовец, как на параде, не сгибая в коленях ног, печатал гусиный шаг, — едва став одной ногой на носок, подгонял вслед другую ногу. Вместе с высокой офицерской фуражкой еще выше задирал и без того поднятую продолговатую голову.
Надменно выпятив нижнюю губу и презирая все вокруг, он смотрел куда-то вдаль. Может, надеялся, что вопреки всему навстречу ему выйдет сам фюрер, неся обещанное таинственное и всеуничтожающее оружие. И тогда… О, тогда!
Две женщины с тенью неизбывной скорби на молодых лицах стояли у низенького кирпичного дома и смотрели на еще вчера таких страшных фашистов.
Покорная толпа стучала коваными сапогами. Но это уже была не та железная поступь, наполнявшая ужасом их сердца.
— Зеленая гусеница, — проговорила одна.
— Зеленая гадина, — откликнулась другая.
— Живые…
— И будут жить.
— А наши…
— Молчи! Не трави душу!
Девчушки и сейчас пугливо прижимались к маминым юбкам. Зато шустрые мальчишки бежали рядом подпрыгивая и в восторге свистели, выкрикивали:
— Цурюк, цурюк!..[3]
— Блиц-блиц[4] по морде…
— Доцурюкались, собаки…
— Гитлер капут!
Сыпали они словами, запомнившимися во время оккупации.
Солдаты-конвоиры, добродушно улыбаясь, порою покрикивали на ребятишек:
— Ну-ка кыш отсюда, воробышки!
Быстрее всех шастал худенький мальчик в большом, с засученными рукавами, вероятно отцовском, пиджаке. Русый чубчик вихрился на его голове. Волчок! Останавливался на мгновение лишь для того, чтобы пронзительно свистнуть — в четыре пальца, — его свист слышен был чуть ли не во всей округе.
Но когда он выбежал вперед и увидел носатого, с выпяченной губой, шагавшего как гусак, эсэсовца, он замер. Тем временем зеленая гусеница надвигалась на него, и он вынужден был пятиться, не спуская разъяренных глаз с эсэсовца.
До сих пор подросток никогда его не видел, но в кипящем мозгу мелькнула мысль: «Точно такой… А может, и этот… да, точно: этот, этот…»
Из широких рукавов рванулись вверх тоненькие руки, и отчаянный крик прорезал тишину:
— Ты… Ты убил моего отца! Майн фатер… Ферштейн?[5] Не хочешь ферштейн? Ах ты ферфлюхте хунд![6]
И бросился к конвоиру.
— Дядя сержант, стреляйте в него… Нет-нет! Дайте мне автомат! — Он задыхался. — Шиссен, шиссен![7]