Пожилой усатый сержант положил пареньку на плечо руку, и тот пошел рядом с ним.
— Сынок, он же пленный. Нельзя.
— А моего отца можно было?
Эсэсовец уже не лез вперед. Свое продолговатое туловище он старательно втискивал в заднюю шеренгу, но она не расступалась, и он вынужден был идти мелкими шажками.
— Хунд… Ферфлюхте хунд…
Сержант слегка оттеснил паренька к тротуару.
— Иди, сынок, домой.
Но мальчик как вкопанный стоял на месте. Стоял до тех пор, пока колонна не прошла мимо него и гул шагов военнопленных не затих в отдалении.
Тогда он с плачем упал на землю и колотил, колотил кулаками запыленную у края тротуара обочину. Пыль летела ему в лицо, и, наверное, потому слезы, прозрачные на ресницах, текли по щекам уже черные.
4. РАСШИТЫЙ БОТИНОЧЕК
Когда я прошел в высокие, широко раскрытые ворота, то первое, что я увидел, — это маленький, в пол-ладони расшитый ботиночек. Не кожаный, а из какого-то мягкого сукна. На ботиночке — синий, извилистой линией вышитый узор и три цветка, вышитые шерстяной красной ниткой.
Темная тень падала на ботиночек. Я поднял голову и увидел не замеченную сразу высокую кучу обуви, но не беспорядочно сваленную, а старательно выложенную строгим конусом. О, они во всем соблюдали свою хваленую аккуратность!
Взгляд ловил то обычный сапог, то удивительно изящную женскую туфлю, простую зимнюю обувь на непривычной в то время для нас толстенной резиновой подошве. И разнообразие детской и женской обуви — всяких фасонов и размеров. И фабричные марки чуть ли не всех столиц Европы — Прага, Варшава, Брюссель, Париж…
Вдоль стены какого-то строения длинным рядом стояли сбитые из досок ящики.
— Это уже упакованные обувь и одежда, — сказал мой польский приятель Мечислав. — Не успели, видишь, вывезти в свой рейх. А вон те мешки — они с волосом. Все шло в дело.
Все! С голых, удушенных газом, скорченных последней смертельной судорогой, сдирали последнее — стригли.
Майданек.
Я невольно снова посмотрел на мягкий детский ботиночек. Почему один? А где же второй? Язык не поворачивался спросить.
Как лунатик, механически ступая, я шел рядом с Мечиславом, и до моего слуха словно издалека доносился его приглушенный голос:
— Прибывали машины с людьми. И сразу же селекция. Это их термин. Отбирали более здоровых, годных к труду. Остальным объявляли: «Баня, после бани горячий кофе…» Здесь раздевались. Потом их всех вместе — мужчин, женщин, детей — загоняли в эту камеру. И, бросив банки с газом, герметически закрывали двери.
— …Вот иллюминатор. Смотрели на мучения обреченных, слышали вопли и считали секунды. Им надо было знать, с какой быстротой действует их «Циклон». Фирма интересовалась… Потом завтрашние мертвецы тащили трупы к печам…
Крематорий из красного кирпича, казалось, и сейчас пышет огнем, хотя там уже ничего не горело. Однако тошнотная гарь раздирала горло. Жирный дым не рассеивался и, казалось, никогда не рассеется.
— Погоди, — сказал я, — минутку.
И еще раз подошел к одинокому ботиночку, сиротливо лежавшему у пирамиды обуви. Какой нежной была та материнская рука, которая с такой любовью вышивала узор на первой обувке своего ребенка. Где же второй ботиночек? Лежит ли под этой горкой обуви вмятый в землю или в спешке, под команду «Шнель, шнель»[8] так и остался на детской ножке? Как же это эсэсовское око недосмотрело?..
Потом в сопровождении советского офицера мы подошли к какому-то дому. У металлической двери стоял часовой с автоматом. Вошли внутрь. Зарешеченные окна. Длинные столы. На них в цинковых ящиках поблескивали сотни перстней, часов, золотых зубов, серег, очков. Не навалом, нет — все рассортировано.
Орднунг!..[9] Проклятый фашистский орднунг!
Решетки на подслеповатых окнах, стальные двери… Мне показалось, что я попал в газовую камеру. Я рванул на себе воротник гимнастерки и бросился к двери.
Цветистым пятнышком среди пыли виднелся ботиночек.
— Там, за бараками, поле, — сказал Мечислав.
Поле? Какое здесь может быть поле? В царстве смерти? Хотел спросить я, но промолчал. Здесь все было за пределами удивления и понимания.
Действительно, за бараками, за колючей проволокой расстилалось широкое поле. Большие, сочные кочаны капусты росли на грунте такими рядами, будто их подравнивали по шнурку. Именно по шнурку, и никак иначе.
— Гляди! — Мечислав ткнул пальцем вниз.
Земля была перемешана с серым пеплом. В нем белели странные щепочки. Острые, как иглы.