Однажды во время прогулки к Чумакову подошел Уськов и, взяв его под руку и наклонившись, шепнул:
— Поговорить надо.
Чумаков огляделся вокруг. Рядом никого не было.
— Говори, мы одни.
— Вот что, Ларионыч. Должен тебе сказать, — начал Уськов, — что некоторые товарищи начинают разлагаться на глазах. Разговорчики ведут не наши. Критиковать, видишь ли, начали. Как, мол, так получилось, что отступает Красная Армия? Да и многое другое. Все это надо запомнить. Вернемся домой, пусть они ответят. Я запомню, у меня память хорошая.
Чумаков остановился, удивленно посмотрел на Уськова так, как будто бы никогда его раньше не видел.
— Кто же так говорит?
— Есть несколько человек. Могу назвать.
— Да-а… — разочарованно протянул Чумаков. — Ясно. А ты не пробовал поговорить с этими ребятами, объяснить, доказать, что они не правы, выставить свои доводы и суждения?
Уськов отпустил руку Чумакова, отстранился, потом снова приблизил к нему лицо.
— Ты что, здоров? — с испугом зашептал он. — Теперь этого, брат, делать нельзя. Продадут. Но именно сейчас мы можем узнать политическое лицо каждого. Что человек таит у себя на сердце.
— А ты не думаешь, что именно сейчас люди под влиянием гитлеровской пропаганды, голода, побоев, под влиянием момента могут говорить не то, что они носят у себя на сердце?
— Не думаю. Стойкий, наш человек никогда не скажет того, что не нужно.
— Правильно. Стойкий не скажет, но если бы все были стойкими, нам с тобой здесь делать было бы нечего. Вот что, — сурово сказал Чумаков, — не запоминать надо, а говорить с людьми. Жизнь докажет нашу правоту. А ты помоги ей. Разъясни по-человечески. Простым языком. Не запугивай. Вот так.
— Ты что ж, хочешь, чтобы всякие мерзавцы разлагали наш лагерь и потом остались ненаказанными, продолжали бы свою деятельность и дальше? — с вызовом сказал Уськов, поблескивая своими маленькими глазками.
— Ты для этого тут и находишься, чтобы не допустить разложения. Ты — коммунист. А твой метод тут непригоден. Он порочен. Я так считаю. Можешь и меня запомнить…
Чумаков быстро пошел в сторону, а Уськов не очень громко сказал ему вслед:
— И запомню. У меня, брат, память хорошая.
Болезнь как-то неожиданно свалила Курсака.
Утром, когда нужно было выходить на «апель», он подозвал к своей койке Линькова:
— Не пойду, Юра. Не могу. Что-то неможется.
Линьков доложил об этом Вюртцелю. Вюртцель заглянул в комнату, посмотрел на Ивана Федоровича, покачал головой и убежал на плац.
Курсак выглядел плохо: белое как мел лицо, ввалившиеся глаза, слипшиеся от пота волосы и хриплое, тяжелое дыхание.
После «апеля» Микешин подошел к механику и с тревогой спросил:
— Что, захворал, Иван Федорович? Доктор был?
Тот отрицательно покачал головой. Микешин приложил руку ко лбу больного и сразу почувствовал высокую температуру. Игорь пошел в ревир. Бойко в белом халате о помощью санитара-немца бинтовал ногу одному из матросов.
— Курсак заболел. Вы посмотрите его, когда кончите, — сказал Микешин.
Бойко кивнул головой в знак согласия.
После обеда, осмотрев механика, доктор уверенно поставил диагноз:
— Крупозное воспаление легких. Организм очень ослаблен. Необходимо усиленное питание. В ревир!
— Не пойду, — хрипло отозвался Курсак. — Здесь останусь.
— Иван Федорович, я говорю, что вам нужно лечь в ревир, — сказал Бойко.
— Не пойду, — упрямо повторил Курсак. — Знаю я ваш ревир. Три дня, и в клетчатый мешок.
— А кто за вами здесь будет ухаживать?
— Найдутся.
Бойко пожал плечами и вышел из комнаты. Микешин догнал его в коридоре:
— Федор Трофимович, надо что-то сделать с питанием для Курсака.
— А что я могу? Я ничего не могу. Тем более что он… — развел руками доктор, но, увидев, как сжались у Микешина челюсти, осекся. — Я, конечно, постараюсь, но…
Вечером в камере № 11 было принято решение: всем ежедневно отрезать по тоненькому куску хлеба от своего пайка и отдавать его Курсаку. Линьков будет наливать ему в обед самую густую миску супа. Большего товарищи сделать не могли.
Курсак не слышал ничего. Температура у него поднялась до сорока, он бредил. В бреду он вспоминал какую-то Леночку, скрипел зубами и говорил о двигателях. Микешин и Костя Кириченко не отходили от койки механика. Они по очереди дежурили около него и прикладывали ему ко лбу холодные компрессы. Так приказал доктор.