Через неделю после катастрофы, днем, он, испытывая некоторую тревогу, нажал кнопку звонка в доме 27 по ВэндонЭли. Дверь открыла незнакомка, и лицо ее осветилось внезапной радостью.
- Почему вы так долго не приходили?
- Боялся вас побеспокоить. И еще он спрашивал себя, какое чувство она испытывала к нему и хотела ли его повидать.
- Я уже тревожилась. Думала, может, вы заболели. Входите.
Он боялся, что у нее в гостях ктонибудь из друзей или соседей. В таких случаях на лице у него появлялось смущенное и в то же время сердитое выражение, и нетрудно было догадаться, что он не оченьто умеет приноравливаться к неловким ситуациям. Но незнакомка была одна, и он вздохнул с облегчением.
- Я приготовлю вам чаю, хорошо?
Он кивнул. И на этот раз ритуал чаепития призван был помочь ему держаться непринужденней. Оставшись один в гостиной, воспоминание о которой стало настолько нереальным, что ему нелегко было связать его со всем происшедшим, он уселся в кожаное кресло рядом с красной кушеткой. Застекленные двери с раздвинутыми портьерами выходили прямо в сад, уже опустошенный осенней непогодой; последние цветы жались у красных кирпичных стен, за которыми тянулись поля и рощи. Наверное, intelligenceofficer часто сиживал в этом кресле, покуривая трубку, пока жена готовила чай, и, отрываясь от "Таймса", блуждал взглядом по окрестным полям и небу. Теперь он находился гдето на авиабазе в Суссексе, изучал там материалы по объектам и вчитывался в рапорты экипажей, нисколько не подозревая, что какойто штурман сидит в его любимом кожаном кресле только потому, что после столкновения двух бомбардировщиков он упал почти на крышу его дома. "Вот они, превратности войны", - улыбаясь, подумал штурман, когда незнакомка поставила перед ним на столик поднос.
- Я мог бы позвонить, - сказал он, - но не знал, как вас зовут.
- Ах да, действительно. Я должна была назвать свое имя.
- Я сам должен был спросить у вас. Но все произошло так неожиданно в ту ночь,
- Правда?
Некоторое время она молча намазывала тосты маслом, потом ничего не выражающим голосом спросила:
- Как вы себя чувствуете?
- Хорошо.
- Вы уже пришли в себя?
- Если вы имеете в виду катастрофу и прыжок с парашютом, тогда, да, - ответил он. - Об остальном не могу этого сказать.
- Об остальном? О! - воскликнула она с удивлением. - Мне кажется, для вас это так привычно.
"Мы из этого не выпутаемся, - сказал он себе. - Нужно будет все ей объяснять. Это слишком трудно".
- Попросту говоря о необходимости жить дальше, если угодно, - добавил он устало .
Он смотрел на нее, пока она разливала чай, почти не узнавая, и старался снова почувствовать то, что так взволновало его на прошлой неделе, но очарование исчезло: очарование ночи и только что разбуженной незнакомой женщины в зеленом халатике, который так и хотелось распахнуть. Сколько ей может быть лет? Года двадцать четыре, наверное. Коротко остриженные темные волосы придавали ее лицу чтото детское, а свет голубых глаз делал ее похожей на рубенсовский портрет, висевший слева от камина, напротив красной плюшевой кушетки.
- Я много думал о вас, - сказал штурман.
- Правда?
- Все это было так необычно... Он снова представил себе молодую женщину, совсем одну в доме, когда он позвонил,
- Могу я теперь узнать, как вас зовут? - спросил он, помолчав.
- Конечно. Розика. А вас?
- Рипо. Вы помните? Я назвал себя, когда говорил с базой по телефону.
- Я имею в виду имя.
- О! - сказал он. - Никто никогда не зовет меня по имени. Оно очень заурядное, и я его не выношу. Альфред.
Англичанке это .ничего не объясняло. Имя было не хуже других, и женщина, конечно, не могла понять, почему его можно ненавидеть. Если бы она стала называть штурмана Альфредом - ведь в Англии обращение по имени имеет не совсем то же значение, что во Франции, - он почувствовал бы себя неловко, а может, это просто его рассмешило бы. В своей стране он всегда просил женщин называть его какнибудь иначе, но здесь все было подругому.
Женщина спросила, приступил ли он снова к боевым операциям. Он объяснил, что числится теперь в резерве и будет снова летать, когда какойнибудь штурман выйдет из строя.
- Покамест мне хорошо и так. Я не тороплюсь. Но продолжать придется. От всего остального меня никто не освободит.
Женщина опять посмотрела на него с удивлением. Он употребил то же слово, что минутой раньше, но совсем в другом смысле.
- Я хочу сказать, что учитывается количество, а не сложность заданий. Легкий вылет или нет, засчитывают одну операцию, и все. Кроме случаев, когда бомбишь объект, хотя. один из четырех моторов отказал раньше, чем ты долетел до цели. Но это тоже предусмотрено: RAF вручает тебе DFC'.[ ' Distinguished Flying Cross - Крест за летные заслуги (англ.)]
Впрочем, это опять вопрос везения. Если мотор откажет рядом с целью, кончить дело не трудно. Если же далеко от нее, то это невозможно, потому что самолет не может набрать высоту. Тогда приходится сбрасывать бомбы в море, и задание не засчитывается. На носу самолета, рядом с бомбочками по числу успешных вылетов, - механики рисуют грушу.
Женщина все понимала. Муж рассказывал ей об этом.
- Разве у вас такие же строгости?
- Да. Точно такие же.
Надо было сказать: "Такая же глупость", но он сдержался. Хотя французы и пользовались репутацией фантазеров, но тут они строго следовали уставу RAF. Каждые семь боевых вылетов - благодарность, возрастающая по инстанциям. Первый раз - в приказе по эскадре, второй - по бригаде, третий - по дивизии и так далее. Нужно только стараться, чтобы все шло гладко. Если ты выбросился с парашютом или вернулся с изрешеченным фюзеляжем, это ничего не прибавляло. Те, кто ухитрялся пройти через все, были настоящими ловкачами.
- И все же, - сказал штурман, - если бы я не участвовал во всем этом, я чувствовал бы себя несчастным.
Ему и в голову не приходило, что тут можно плутовать. Его страна переживала тяжелые испытания, и нельзя было стоять в стороне. Накануне катастрофы ему предлагали перейти в авиашколу, но он отказался. Как сочеталось такое решение с суровым осуждением всякого возвеличивания военной героики? Конечно, и тут можно было найти объяснение, но на это требовалось время.
- Однако здесь вы страдаете. Это заметно. Штурман ответил не сразу.
- С того вечера меньше.
Она сочувственно посмотрела на него.
- Выпейте еще чаю.
"Ну вот, - подумал он. - Как только коснешься самого важного, она уклоняется: "Выпейте еще чаю". На что он мне нужен, ее чай? Я хотел бы..." Он не находил подходящего слова. Он хотел' бы, как в благородных романах, подойти с женщиной к окну, обнять ее хрупкие плечи и смотреть, как медленно растворяются в сумерках поля, а потом, дождавшись наступления ночи, запрокинуть ее голову и целовать в губы.
"В сущности, - сказал он себе, - я хочу одного: привязаться к чемунибудь на этой земле, где все от меня ускользает, вернуться к самой обычной человеческой жизни, к самому заурядному существованию, хотя
надежды на это у меня почти не осталось".