Прислушался ли кто-нибудь из власть имущих к его голосу? Едва ли. Все это было в глазах ответственных лиц не более чем выпусканием пара, и к принятию реальных решений «тяжелого товарища» В. М. Шукшина никогда не допускали. Но именно после этого фильма его начали всерьез обвинять в том, что он противопоставляет город и деревню, крестьянство и интеллигенцию, и ему приходилось объяснять, что все это далеко не так. «Тут умнее говорили, чем я могу сказать, — выступал Шукшин на обсуждении картины в Союзе кинематографистов СССР 8 апреля 1966 года, и это очень характерный для него «самоуничижительный» в духе Ваньки из будущей сказки «До третьих петухов» зачин. — О противопоставлении города деревне. И вопрос об интеллигенции. Начнем с того, что я всем обязан интеллигенции, да и нет оснований почему-то видеть в интеллигенции какое-то нехорошее начало нашей современной жизни, к которому надо внимательно присмотреться… Я люблю деревню, но считаю, что можно уйти из деревни. И Ломоносов ушел из деревни, и русский народ от этого не потерял, но вопрос: куда прийти? Человека тут же вбирает та подавляющая масса недоделанных “интеллигентов”, которая имеется в городе. Это первое, что его хватает, — по себе знаю. Городские жители начинают по образу и подобию своему приготовлять человека, а потом начинают немножко глумиться, что такой фанфарон и дурак вырос…»
Трудно сказать, кого и что он конкретно имел в виду, но множество городских людей в самом-самом широком смысле этого слова интеллигентных от Михаила Ильича Ромма до Анатолия Владимировича Софронова и Беллы Ахатовны Ахмадулиной пытались подобно известному профессору из пьесы Бернарда Шоу сотворить из него свою Галатею, как они ее понимали, да все о Василия Макаровича зубы ломали, а он меж тем писал тезке Белову:
«М<оск>ву[32] обидел? Кэх!.. Ее только колом осиновым можно обидеть. Но, вообще, ты об этом с ними не пытайся говорить. Бесполезно».
Но ведь и жить без этой Москвы не умел. «Не могу жить в деревне. Но бывать там люблю — сердце обжигает», — отмечал Шукшин в «Рабочих записях», но с упреками, почему он, радетель за деревенскую жизнь, живет в Москве, ему приходилось не раз сталкиваться и оправдываться, и объяснять: а в самом деле почему?
«Поступила записка. Спросили: “А сами Вы хотели бы сейчас пройтись за плугом?” Тут я сбился… получилось, что я хотел бы сохранить в деревне “некую патриархальность”, а сам со спокойной совестью пристроился жить в столице». Так начиналась еще одна программная, принципиальная статья Шукшина «Монолог на лестнице», опубликованная в 1968 году в сборнике «Культура чувств», в ней Василий Макарович изложил свой взгляд на то, кого можно считать интеллигентным человеком («Это — неспокойная совесть, ум, полное отсутствие голоса, когда требуется — для созвучия — “подпеть могучему” басу сильного мира сего, горький разлад с самим собой из-за проклятого вопроса “что есть правда?”, гордость… И сострадание судьбе народа. Неизбежное, мучительное»); он вернулся к теме культуры на селе, поговорил о народных праздниках в свойственном ему в 1960-е годы духе скептического отношения к христианской религии, и очевидно, что это было не просто данью времени, но его тогдашним убеждением («всякие пасхи, святки, масленицы — это никакого отношения к Богу не имело…»), и наконец резюмировал, что сам к своим сорока годам «ни городской, ни деревенский уже»: «Ужасно неудобное положение. Это даже не между двух стульев, а скорей так: одна нога на берегу, другая в лодке…»
32
Когда эта часть книги была написана, обнаружилось новое обстоятельство. Шукшинское письмо Белову цитировалось по собранию сочинений в восьми томах, изданному в 2009 году в Барнауле, где публикаторы расшифровали «М-ву» как «Москву», а в том же письме, опубликованном пять лет спустя в девятитомнике 2014 года (изданном там же), «М-ва» расшифровывается как Мордюкова. Последняя версия, как оказалось, точнее, но в шукшинских координатах и от первой не стоит отказываться.