Над лагерем висят осветительные ракеты, ночное небо отражают темно-багровые сполохи разгорающегося пожара.
— Беда, лейтенант! — на рыси подскакал Роман Астахов.
Трещит кустарник… Тревожно ржет лошадь. Я понял, что означало восклицание Астахова. Боюсь поверить. Тревога передается и другим.
— Васина лошадь, ребята, — замечает Коршок. — Ласточка… Ржет, зовет хозяина.
— А где сам Дмитриев? Сокол где?
Сердце сжимается в предчувствии беды. Почему конь вернулся без всадника? Где Сокол?
Темный лес затаился враждебно. Ветки хлещут по лицу, цепляются за одежду. Скорее, скорее! Кони чувствуют нетерпение всадников: скорее, скорее!
Выстрелы внезапно смолкли — в лагерь ковалевцев ворвался наш кавалерийский взвод.
Поздно… Враги на машинах уже уходили на Севск.
Лагеря нет. Догорают шалаши. Дымится, тлея, одежда брошенных в огонь раненых и убитых… Изредка вспарывают тишину ночи одинокие выстрелы: рвутся патроны, накалившиеся в огне. То здесь, то там раздается стон, мольба о помощи, приглушенное проклятье…
— Ой, да что это такое? — шепчут посиневшими губами умирающие. — Ой, да что это?
Тяжело дышит затоптанная сапогом фашиста грудная девочка. Сломанная ручонка ее придавлена зыбкой.
А вот лежит на пепелище старик. Глаза вытекли, лопнув от жары. Чернеют страшные ямы пустых глазниц.
— Дедушка, дедуся! — всхлипывает на дереве мальчонка. — Мне страшно, дедуня! Почему ты молчишь?.. Сними меня отсюда, пойдем к маме…
При первых выстрелах дед посадил внука на дерево. Сам, сбитый пулей, упал в костер.
Втоптана в пыль белая смушковая кубанка с красной лентой и пятиконечной звездой… Валяется раскрытый блокнот и две выпавшие из него фотокарточки. На одной надпись:
«Земляку-партизану, начальнику разведки Анатолию И. от Васи Д. 1942-й год».
Погиб Вася Дмитриев, наш Сокол.
О том, как это произошло, нам рассказал мальчик, сидевший на дереве.
Вася Дмитриев влетел в самый центр лагеря, к штабному шалашу Ковалева.
— Где командир? — опросил он, осаживая Ласточку.
— Какой?
— Ковалев.
— Вот тебе Ковалев! — налетел на Дмитриева один из полицаев.
Вася выхватил шашку. Клинок, со свистом описав дугу, хрястнул полицая.
Выстрел… Второй… Третий…
Осыпаются ветки, сбитые пулями. Вася вздыбил Ласточку и нанес удар по стрелявшему в него офицеру.
Генрих Битнер упал под копыта коня. Но при ударе о каску клинок треснул пополам. Отбросив обломок, Вася пустил в ход плетку, отбиваясь от навалившихся солдат.
Сила ломит силу…
Васю стащили с лошади. Она дала свечку и вырвалась из круга.
Поверженный на землю, Вася признал Тыхтало по огненному чубу. Выхватил нож, всадил его в грудь наклонившегося над ним давнего врага. Отплатил за ковалевцев, за Стасю. За друзей. За все… Вцепился обеими руками в тыхталовскую шевелюру и застыл, пронзенный несколькими штыками.
Враги торопились, опасаясь нападения с тыла: вот-вот появятся наумовцы. Однако они успели отсечь голову Сокола и бросить ее в мешок. Насадив на кол, они возили ее потом по селам и городам Севского района, устрашая людей.
Нет Сокола… В душе пустота. Ни к чему не могу приложить руки, все немило… Ах, Вася, Вася! Как же ты не уберег себя?!. Вот еще одного сына потеряла земля родная… А сколько их еще будет, таких потерь?
Держу в руках фотографию. Всматриваюсь в знакомые черты. Кажется, вот-вот раздастся знакомый голос:
— Задание выполнено, прибыл…
Каждая ветка вокруг нашей стоянки, каждая тропка в лесу напоминает о славном разведчике.
Притих Калганов. Сидит возле меня хмурый, опустошенный, как и я. Все валится у него из рук.
— Был там… у него. Люба с девушками цветами украшают могилу…
Я молчу. Никакими цветами не оправдать нам этой потери.
Ах, Сокол, Сокол!..
В который раз подходит ко мне Люба.
— Не надо так. — Слезы льются из ее больших, тоскливых глаз. — Чего терзаешься и меня мучаешь?..
Николай Калганов изготовил скромный обелиск с пятиконечной звездой. Над рамочкой с Васиной фотокарточкой выжег раскаленным шомполом эмблему партизан: клинок, перекрещенный с автоматом, над ними — кубанка с красной лентой. Сбоку склонилась скромная дубовая ветвь. Ниже написал крупными, сразу бросающимися в глаза буквами всего два слова:
В них, в этих словах, боль и скорбь, в них — крик души. И требование. Суровое, решительное требование к тем, кто после нас останется жить. Обращение нашего поколения к людям будущего.
Не было дня, чтобы кто-нибудь из друзей Сокола не побывал здесь, не посидел возле могилы, не погрустил о нем, не подумал бы о себе, о жизни — такой быстротечной и ненадежной…
Но пришло время нам расставаться с хинельским краем и со всем, что было с ним связано. Нас отзывали в Брянские леса.
Первого октября наумовцы выступили на север, к железнодорожной станции Знобь. Там нас ожидали две роты Эсманского отряда, которому подчинялась и группа Наумова. Мы уже знали о новости: украинские партизаны готовятся к перегруппировке сил и к выходу на оперативные просторы — за Днепр. Теперь, действительно, и нам надо быть там, среди своих.
Мне подумалось: не напрасно ходил по земле украинской Иван Бойко, посланец партии.
Мы пошли, как обычно, со всеми мерами предосторожности, быстро и скрытно. Ночевку сделали на выходе из рощицы — последней перед степью.
Возле поселка Дороновка встретился нам паренек лет пятнадцати. Возвращался с поля домой. Разговорились. Отец на фронте. Мать умерла. Остался с малолетней сестренкой. Приходится батрачить у полицая. С весны сестренку взяла тетка, а он перешел на жительство к полицаю. Неуютно одному-то в пустой избе сидеть.
— Поехал бы ты с нами, — пригласил Илюша Астахов.
Паренек малость подумал.
— А куда я лошадь дену?
— Лошадь тоже может к партизанам на довольствие стать, — поддержал Илюшу Калганов. — Звон, сколько их у нас, коней-то. Не чета твоей…
— Кто ж меня примет? — засомневался паренек.
— Я и приму, — рассмеялся Калганов. — Давай в мой взвод!
Глаза паренька засияли.
— Я радый партизаном стать.
— Как зовут тебя, партизан?
— Пашкой.
— А коня?
— Пегашкой.
— Значит, Пашка на Пегашке! — резюмирует Калганов. — Воюй на здоровье, парень. До самой победы!..
Ночью за Красичкой, несколько восточнее ее, показалось зарево, затем — чуть дальше и восточнее — другое. Донеслись приглушенные расстоянием выстрелы. Бой разгорался сразу в нескольких местах. Скоротечный, партизанский бой.
— Ну как там, разведка? — нетерпеливо справляется связной от Наумова.
Что ему ответить? Можно только предполагать. А разведчик обязан говорить только о том, что сам видел, или о том, что сам слышал. Не больше… Время идет, мы топчемся на месте в полном неведении. Надо послать связных в головную роту.
— Старшина Жаров! — зову в темноте.
— Есть!
— Коршок!
— Есть!
— Вместе со связными от головной роты разыщите лейтенанта Сачко — он где-то возле Красички. Передайте ему: мы изменили маршрут, идем на станцию Победа. Пусть Сачко ведет роту за нами. Мы будем оставлять на поле «маяков» из конной разведки. Свое появление на станции отметим серией условных ракет. Он знает.
С конными разведчиками Романа Астахова и взводом Калганова я двинулся впереди колонны — в головном охранении. Охранение пришлось сколачивать на ходу. Надо наверстывать упущенное время: и так потеряли минут сорок!..
Бой в Красичке становится напряженнее. Сквозь стрельбу и разрывы прорываются крики женщин, детей, мычание коров… И снова взрывы снарядов, мин и ручных гранат, очереди пулеметов и автоматов, вспышки ракет.
Мигнул фонарик: наши разведчики на окраине Победы.
В ложбине, возле крайних строений, Калганов, Коршок, братья Астаховы кого-то усердно тузили кулаками. Чуть в стороне, охраняя разведчиков, стояла Люба.