Тюнька взяла подойник, баночку с маслом, чтобы вымя Майке смазать, и еще издали позвала:
— Маюха, Маюха, я иду, вставай, если лежишь.
Не увидев в руках Тюньки хлеба, заворчала, замотала хвостом Майка. Тюнька стремглав бросилась назад.
— Извадила коровенку-то хлебом, — бросила ей вслед бабушка.
— Вот тебе твой кусочек, Маечка. Забыла я совсем с этим Женькой. — Она гладила упружистую шею коровы, ямки за ушами (Майка особенно любила, когда Тюнька гладила ямки за ушами). — Представляешь, впряг мотоцикл в плуг и надрывается. Теперь вон отдыхают оба, не слыхать. А бабушка, Майка, совсем старенькая стала. Ведь дважды сказала, что алименты пришли, а сегодня уже забыла. Вот ты, Майка, своего Фильку не забывай, ладно? Он у тебя такой хорошенький был, глазищи здоровенные. Только родился и хлоп-хлоп ими, а потом как замычит! Ты не думай, что если мы его сдали, так его уже нигде нет. Он топается где-нибудь на комплексе. Ты его, Майка, обязательно помни. И Звездочку помни. Даешь мне молочко-то, а сама думай: вот стаканчик для Звездочки, вот стаканчик, нет, ему мало, вот литровочку Фильке — и не жалей, если у тебя есть. Это у нашего Иван Степаныча Пуля жадная, ему даже рубашку новую не купит. А он же учитель, да еще какой! Он книжку, Майка, пишет про деревню нашу, а Пуля на него орет: иди убирай у скотины, дрова складывай в поленницу. Это мы дрова сложили ночью, только бы он книжку про деревню нашу писал. Интересная книжка, про учительницу там, которую к лошадиному хвосту бандиты привязали. У Ивана Степановича корова не растелилась, и ее прирезали. Жалко. — Тюнька вымыла вымя, помассажировала его с маслом. — Я тебя сейчас подою и понесу твоего-то молочка Ивану Степановичу… Ах ты хулиганка, опять меня умыла. А теперь слышишь, слышишь? Ага, вот какие у тебя струйки-то звонкие!
Подоив Майку, девочка еще немного поговорила с ней о том, что холод, трава не растет, но приходится выгонять, потому что надо хотя бы гулять и пастуху заплачено. Выгнав Майку, Тюнька внесла подойник с молоком в дом. Бабушка разговаривала сама с собой, ругая директора совхоза.
— Эдак-то директор всех изведет, всю молодь разгонит. Ладно этот упрямый…
— Это ты про Женьку, что ли? — спросила Тюнька, включая сепаратор.
— Эй, дева, плесни в трехлитровку учителю-то, — высунулась из предпечья бабушка.
— Я ему сливок унесу.
— Ишь че, дева, а обрат сами, че ли, пить станем? — подлетела бабушка. — Плешши, говорю, в банку.
— Он худой, ему полезно пить сливки! — не отдавала подойник Тюнька.
— Его Пульхерия платить-то станет как за молоко! — закричала бабушка. — Ты ли, че ли, богачка? Тебе дозволь, так весь дом вынесешь, ему бы ничего, учителю-то, а Пуле евоной и жабрея с огорода жалко. Что директор, что сестрица его — дикошарые. Ишь ты, че устроил Колобовым: Женька его на собрании покритиковал, так он велел ихний огород объехать, не пахать, как царь сидит! Лей, говорю те, в банку! — Мосластой своей рукой бабушка ухватилась за подойник, и Тюньке пришлось уступить.
— Жалко мне Ивана Степановича, — протяжно, по-бабьи вздохнув, сказала Тюнька.
— А вот и он, — засуетилась бабушка.
Тюнька, стянувшись от ужаса в узел, оглянулась и увидела у порога учителя, метнулась в горницу, полыхнув лицом.
— Проходите, Иван Степанович, — донеслось до нее из кухни, — давайте я вам стаканчик сливочек свеженьких плесну, только из сепарата… Тюнька, пошто сепарат бросила? — крикнула она.
Тюнька бочком-бочком прошла к сепаратору, гадая, слышал или нет учитель ее слова. Жалела она Ивана Степановича с той поры, как услышала разговор бабушки с ее закадычной подружкой бабкой Фетисьей про то, как не повезло учителю с женой. Мол, загубился он из-за Пули, ее и Пулей стали звать из-за того, что носилась как угорелая за учителем, когда он на практике еще был в их школе. А потом, как уехал, написали с братцем своим в институт, мол, погулял и бросил. В институте тоже, видать, поверили, взяли да распределили его к ним в деревню. Пуля как увидела его, так принародно и повисла на шее. А ведь на практике сама выкараулила его, и ему пришлось вроде провожать ее. Перед нахальством, конечно, и лошадь упадет, не то что человек. Иван-то Степанович как постеснялся чего, и характера не хватило. Охомутать, мол, Пуля охомутала, а толку нет, так вдвоем и маются. С горя, видно, учитель книжку стал писать.