— Маша-то была хоть и сухопарая, а красавица. Сухим огнем горела девка. Мужик у ей кузнецом был в колхозе. Ядренушший такой мужик. Мы, как своих всех на войну проводили, говаривали, бывало, что уж кого-кого пуля возьмет, только не Шутова. Весь как из железа сделанный был. А в девках вилась, ох вилась в девках Машка возле него! Он — на гармошке, она — на балалайке. Кто кого забьет. До утра, до петухов. И как только в частушках друг дружку не выставляли. Он — ее, она — его. А согрешили до свадьбы. Кто кого уговорил — не знаю. — Мать смеялась, показывая белые искусственные зубы, и Алексей жалел, что все так быстро кончилось и у матери его, и у Шутовых.
— А знаешь, кто у нас председателем стал? — возвращалась к войне мать.
— Кто?
— А Маша Шутова. Бабы так поставили: будь, Машка, председателем. А кого, господи, управлять-то? Ну, помню, назлимся: того нет, другого нет, наломаешься на работе, пал бы да умер. А тут в окно стукоток, зовут: «Федорова, в правление!» Ну, бывало, поматеривались, а шли. Придем, бурчим, бурчим. Соберутся все, а председательша наша как вынырнет откуль. Она уж потом нам призналась, что в садике под окном пряталась, чтоб собрались без нее, чтоб не разругались из-за чего с ней… Ну, войдет резво так, сядет и без передыху тут же «Лучинушку» затянет. Кто лениво, кто как, а ведь зачнем подтягивать. Вроде, Алешенька, в середке отмякнет, выпоешь все. А потом про дело поговорим, как да что, кто завтра куда робить пойдет. Уж под конец Маша-то выдернет откуль-то балалайку свою и — на крыльцо. Топнет ногой в какой-никакой обутке, брякнет в струны: «Эй, Шутиха-Машутиха моя! Околела лошадка у меня, я лошадушку выташшила, сколь сама пахала — высшитала…» Откуль она частушки-то брала? Наверное, сама их складывала, потому что все про нашу жизнь пела. Ну бывало, такое завернет, как вспомнишь, на три дня хохоту!
— А ничего, мам, не слышно, где она теперь? Жива ли? — спрашивал Алексей, всей душой веря — жива.
— Говаривали, что вроде в поселке том, где Егорушку-то похоронили, вроде кто-то видел или слышал. Жива, поди, она меня моложе.
Как-то позвонил председатель Сурмин: мол, давно ты, Алеша, в деревне не был что-то, мол, мы тут затеяли такие проводы русской зимы!
— Приезжай, Алеша, — прокуренной сипотой дышал в трубку Сурмин. — Твоя-то выпускница такое затеяла! Масленка по всей природе будет, как раньше. Старух всех обскакала, ребятишки ей соломенное чучело изладили.
У Алексея был выпускной класс. Верно, давно в деревню не наведывался. Обещал быть.
…Яркое солнышко, музыка из колокола на Доме культуры, тройки в лентах. Деревня расцвела.
Алексей шел от автобусной остановки к дому и радовался предстоящему празднику.
С крыльца Дома культуры его окликнули:
— Алексей Николаевич! — К нему бежала Наташа, директор Дома культуры. — Алексей Николаевич! Ой, как здорово, что вы приехали, у вас ведь выпускной нынче…
Алексей залюбовался девушкой. Глаза лучились радостью, из-под шапочки выбилась прядь волос, и он вдруг испугался: неужели обрезала свою единственную на все училище косу?! Он даже поднял руку, чтобы потрогать Наташин затылок, но одумался. Только спросил:
— Ты что, без косы?
— С косой… — растерялась Наташа, сорвала шапочку, вперед из-под пальто перебросила косу. Смутилась. — Мы вас ждать будем! — И побежала обратно.
Захлопотала мать, засуетилась. Всплакнула между шестком и столом, уронила хлебницу, поругала себя за «капорукость». Алексей, глядя на мать, с горечью подумал, что за зиму она совсем посунулась в старость, и он, как маленькую, погладил мать по голове, назвав неугомонной хлопотуньей, а она разволновалась и отчего-то начала просить прощения, смешалась в объяснениях, и от этого еще больше отозвалась в сердце Алексея жалость…
Вдруг, словно отмахнувшись от всего рукой, мать выпалила:
— Да ведь ты не знаешь еще! Маша-то Шутова вернулась! — и уперлась взглядом в сына. — Вернулась!
— Когда?
— Да уж после страды, однако. Опосля, опосля! Расколотила избу. Помирать, говорит, уж домой вот приехала. Все так же высока да худа. Все уж к ней перебегали, вдругорядь Егорушку ее оплакали. Пособили, кто помоложе, избу выбелить. Как тут все и было, словно никуда не езживала. А про тебя, Алешенька, все чисто знат! Откуль? А знаю, говорит, и все! Я, мол, смальства евоново знала, что он при балалайке будет!
— А на своей-то играла?
Мать сердито посмотрела на него:
— Да ты што, бог с тобою, сынок! Кака уж теперя игра? Я вон за собой погонюсь: токо встану с койки, а уж забыла, спала али нет, так снова и паду спать, особенно к перемене погоды. Кака уж нам, сынок, игра, уж век иссыпам…