— В магазине женщины про Старый Сургут говорили. Там, видно, свои дома? — спросила Елена.
— Так Сургут уж четыре века тут стоит, как домам не быть. Сама туда езжу огородную мелочь покупать.
— И растет?
— А тут все растет. Раньше, говорили, колхоз тут был, так картошку выращивали, никто ее сюда не вез. Коров в колхозе держали…
— Вот бы тут дом приглядеть, — перебила Елена, загораясь.
— Обживешься, подашь заявление на квартиру, зачем тебе свой дом?
— Я ж в деревне выросла, к земле привыкла, огородик охота иметь. У нас же в Омске свой домишко был с огородом. Нет, я поинтересуюсь домом-то, может, недорого продают. За омский домик что выручим, да откладывать буду. Мне бы мать побыстрей сюда перевезти. А забот о своем доме я не боюсь, все лучше, чем в вагончике.
— Дался тебе этот дом! — обняла ее Надежда. Она попрощалась до завтра и пошла.
Елена долго смотрела ей вслед, наполняясь благодарным чувством к женщине, о которой еще вчера ничего не знала.
С голубым ящиком возвращалась она в свой вагончик, и ее не отпускала мысль о домах в старой части Сургута. Уж если здесь грибы-ягоды растут, так в огородах, должно, всякая зелень поднимается. Стоило переселяться, чтобы, кроме коэффициента и работы, ничего не заиметь. Только тут, наверно, своих домов не продают, живут себе с детства и живут. Как хорошо! И сюда, видать, ехали искать счастья с давних пор, не из пеньков, поди, появилось тут все. Как по Сибири народ разошелся! Она из своей деревни вон куда с детьми укатилась. Скажи бы ей в детстве, что география, которую она учила, это и для ее ног дороги, засмеялась бы — разве может быть где-то лучше, кроме их деревни возле озер?
Она шла по Сургуту, разглядывая людей, дома, и в ней крепла уверенность, что надо тут обосновываться навсегда, вцепиться в этот вагончик и изо всех сил биться за лучшее, чем может одарить этот Сургут. Куда? Куда еще ей ехать? Надо тут жить сразу и набело. Сегодня Надежда со Степаном помогли, завтра она сама им навстречу пойдет. Не слукавит, от работы не увернется — неужто люди не помогут? Не прежние времена, не царевы. Старики у них в деревне как соберутся, все вспоминали те времена. Уж такие картины рисовали насчет этого переселения в Сибирь, что Елена на полатях замирала, и представлялось ей, как падали люди и лошади, изнуренные трактом и голодом. Бесконечный этот Сибирский тракт проходили только самые крепкие и цепкие люди. Бабка сказывала, как ее, маленькую, до изжоги кормили щавелем и лебедой. Помнила она тракт с березами по сторонам. Березы словно ветер всю дорогу качал, а это ее качало от голода.
Сколько их, таких горемык — переселенцев, при царе валом валило по тракту с Волги и Дона, на упрямстве, на жиле тащились, чтобы лучшей доли детям дать. И никому дела не было до тех переселенцев. Еленина прабабка умерла на барже, переполненной переселенцами. Тиф косил людей, но тюменский пароходчик Игнатов, занимавшийся перевозками от Тюмени до Омска, причаливать нигде не разрешал. Так до Омска и косил тиф людей, рядом с мертвыми родителями копошились дети, матери оплакивали младенцев. И все это называлось переселенческим делом.
Могучий русский дух напитался сибирской силой и поднял дерево-жизнь потомков. И она, Елена, — ветка могучая от того дерева. А от нее — три ее парня. Не пропадет! Деды выжили. Коммуну подняли. Потом и сами в войну переселенцев приняли с Запада. Так и идет по Руси. Ты только, человек, работай, в жизнь врастай, корнем становись.
Елена приостановилась. За думками незаметно так ускорила шаг, что дыхание сбилось. Катись ты, Вася, как яблочко-падалица, а она, Елена, — корень! От нее новая жизнь пойдет. Не брошенка она! Не брошенка! Ярится в ней сила за всех: кто на войне молодым убит, за деда-коммунара сила в ней, в Елене, собралась. И никому не сковырнуть ее и детям жизнь не сломать!
Когда на следующий день Толя и Андрюшка ушли в школу, Елена вздохнула с облегчением: это все-таки главное, эти уже пристроены, школой ребята остались довольны — попали к завучу, она ребят похвалила за самостоятельность. Андрюха дома буркнул:
— Как маленьких похвалила, только что по головке не погладила!