Он иногда забегал к Арсению. Это с его легкой руки к Арсению пристало прозвище «думач». Да он не обижался, потому что это было правдой.
— Слушай, Арсен, хочешь подхалтурить? — косил он глазом на Арсения, прихлебывая чай. — У, медок! Ароматище-то! Из каких погребов?
— Ешь-ешь, еще добавлю.
— Ну, так как? Подключишься? Рвут меня на части. — Юра с откровенным старанием уничтожал мед.
— Спасибо, Юр, своей работы много, — вежливо отказался Арсений.
— Да ты что, старина, неделю работы — алтын в кармане.
Алтыном в Фонде называли пять сотен — для удобства.
— Ты что, Арсен, всерьез считаешь, что тебя вывезут ядра и бедра? — уже потея от чая, удивился Гейер.
— Куда, Юра, вывезут?
— Ну не знаю, в Союз художников, в славу, в безбедное существование, наконец.
— Давай лучше поговорим о погоде, — улыбнулся Арсений, — радио обещало теплую весну.
— Жаль, Арсен, — отодвигая пустое блюдце, вздохнул Гейер, — я почему-то рассчитывал на тебя. Да и заказов у тебя вроде сейчас нет.
Арсений раскинул руки: мол, извини, что не оправдал надежд.
«Один не останется, — подумал Арсений, споласкивая блюдце. — Найдет себе напарника на алтын. А все же жаль. Хороших графиков все меньше. Со своей темой, со своим почерком. Сказочник Ершов был сильным коньком Гейера. Жаль, что Юра так и не закончил давно начатые листы на сюжет ершовской «Сузге».
Что-то сломалось в человеке, и понесло его, понесло, разламывая на еще более мелкие осколки и мечты, и замыслы.
Приходил однажды к нему Арсений в котельную, радовался улицам со старинными резными дымниками на четких графических листах.
Искренне радовался Арсений.
— Кому это надо, Арсен? — грустно усмехнулся Гейер.
И после этого провалился в запой…
Хотелось, чтоб приехала Галя, чтоб выговорила за что-нибудь, поворчала. Давненько не наведывалась. Все возле мамы. Что-то старушка хворать стала часто. Отец молодцом — так в эту пасеку влюбился, понавыписывал журналов, где можно про пчел прочесть. Ворчит на молоденькую фельдшерицу, сменившую его, когда на пенсию вышел: «Вот черти полосатые! Уколы не научились делать стерильно. Что ни укол — то абсцесс. А люди ко мне бегут жаловаться!» «Черти полосатые» — единственное сильное ругательство отца. Всякое нравоучение или внушение детям отец начинал с этого: «Ах ты, черт полосатый!» И о себе мог так сказать, ругая за что-нибудь. Так втроем и жили. Венька, на семь лет старше Арсения, жил в новом совхозном доме, остальные — разлетелись кто куда. Теперь вот срочно списывались, готовясь к золотой свадьбе родителей.
Галя и в детстве остальных не шибко жаловала лаской, бывало, кричала на остальных, уже и взрослых, но Арсений не мог припомнить случая, чтобы она за что-нибудь наказала его. Даже и тогда, когда в деревню из райцентра заехал на пегой кобыле старьевщик, зазывая сдавать кости, ремки, негожую лопоть. Арсюша вместе с другими ребятишками-дошколятами загоревшимися глазами смотрел в ящичек старьевщика, где было невиданное богатство — рыболовные крючки, брошки, атласные ленты и… коробочка с красками. Арсений как уцепился за эту коробочку, так и подумать не смел, чтоб ее у него не было.
— Положи краски, — строго приказал старьевщик. — Надо за краски сдать что-нибудь.
Арсюша стремглав бросился к дому, где на заплоте сушилась под летним солнцем зимняя одежда домочадцев. Не раздумывая сорвал еще гожую телогрейку на вате и полетел обратно к телеге.
— Вот! — объявил он и потянулся за красками.
Старьевщик, воровато оглянувшись, сунул телогрейку в мешок и торопливо втолкнул в ладонь Арсюши коробочку с красками.
Вечером нянька, собиравшая с заплота одежду, обнаружила пропажу. Слазила в крапиву за заплотом, громко ругаясь, обошла весь двор.
— Венька! Не видел фуфайку? — строго допрашивала она брата, который любил пакостничать.
— Зачем мне твоя фуфайка? — огрызнулся Венька.
— Да ведь еще совсем новая! Неуж кто позарился?
— Я сдал ее реможнику, — тихо сознался Арсен.
Мать подскочила, хотела оттаскать за ухо, но нянька решительно отвела ее руку.
— Господи, да туда ей и дорога! Уж выгорела, срам на людях показаться. Быстрей новую куплю, — ласково заприговаривала она.
— Богачка выискалась! Заступница, тоже мне, — ворчала уже из предпечья мать.